Творения догматико-полемическое и аскетические

Созерцание, в смысле постоянного и насколько это возможно человеку здесь, на земле, непрерывного устремления духа своего к Богу и миру духовному и как бы обитание в нем, является характерной чертой в жизни подвижника, достигшего чистоты сердца. Вместо той многопопечительности и рассеянности ума, с которой подвижнику приходилось бороться в период трудничества, у него восстановляется то состояние ума, когда предметом его ведения делается снова одно только высшее благо – Бог, и подвижник все созерцает во Христе и со Христом. И это, без сомнения, есть следствие той пламенной любви к Богу, которая, как бы переводя законы жизни Божественной в жизнь человеческую и объединяя их единством расположений, приковывает взоры ума человеческого к этому величайшему благу. Подвижник, достигший чистоты сердца, опытно познает правду слов Христовых: блаженны, чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф. 5:8), и на нем в данном случае осуществляются слова Господа, сказанные Им Марфе: Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом (Лк. 10:41), а нужно не многое или даже только одно.[1696] Эти слова Спаситель сказал в оправдание Марии, которая села у ног Иисуса и вся предалась Его духовному учению; и преп. Кассиан видит в этом указание на превосходство добродетели созерцания (единого на потребу) перед деятельными добродетелями.[1697] «Главное благо, – говорит он, – Господь поставляет в одном божественном созерцании. Посему, хотя прочие добродетели мы называем полезными и необходимыми, однако ж утверждаем, что надобно считать их на второй степени (по достоинству): потому что все они совершаются для одного созерцания».[1698] И подвижник Христов от блаженства деятельных добродетелей переходит, по мысли преп. Кассиана, с очищенным сердцем и умом к блаженству божественного созерцания, с превосходством совершив дела и дивные служения святых, наслаждается знанием и великолепием одного уже Бога. «Его ум, освобожденный разумным очищением от всякой страсти и услаждения земного, не стесняясь узами бренной плоти, при непрестанном размышлении о Божественных Писаниях, так далеко входит в область невидимого и до того углубляется в высшие бестелесные предметы, что не чувствует ни своего положения телесного, ни даже облежащего его вещества; возносится до такого восхищения, что не только не ощущает никаких звуков телесным слухом и не обращает внимания на проходящих мимо людей, но не замечает даже груды деревьев и других огромных предметов, находящихся пред его глазами. И поверить сему, говорит Кассиан, и понять силу сего состояния может только тот, кто собственным опытом дознал то, о чем здесь говорится, тот, чьи очи сердечные Господь так отвлек от всего настоящего, что он считает то не только преходящим, но как бы несуществующим, чем-то разрешающимся в ничто».[1699]

В таком состоянии подвижник как бы совершенно отрекается от внешнего мира (в этом осуществляется совершенство третьего отречения по Кассиану)[1700] и переходит в мир горний, в Царство добра и истины, и всякое отвлечение от этого созерцания, неизбежное, однако, в силу немощи естества его, переживается им как величайшее несчастье, и он снова стремится обратить свой взор к Богу.[1701] «Святые, – говорит преп. Кассиан, – постоянно содержа Бога в памяти, как бы на цыпочках ходят по растянутым на высоте веревкам, правильно сравниваются с ходящими по канатам. Они, сущность своего спасения и жизни поставляя на узкой стезе той веревочки (то есть памяти Бога), думают, что они тотчас подвергнутся смерти, если нога их немного сойдет с пути или преступит за черту спасительного направления».[1702] Вот почему для подвижника в таком состоянии нет уже тайн, потому что если тайною для человека является только истина, то она постигается человеком в силу причастия его к Царству истины. В этом смысле преп. Кассиан и говорит, что праведник обладает высшим ведением или «знанием» (scientia spiritalia) ἡ γνώσις.