Творения. Том первый. СЛОВА.

Другое таинство, о котором нередко Григорий Богослов говорит в своих творениях, есть таинство Святой Евхаристии. Правда, специального и столь подробного раскрытия его, какое мы видели в отношении к таинству Крещения, у него нет; тем не менее на основании некоторых отдельных мест и выражений можно проследить его образ мыслей в данном отношении. Проникнутый величайшим уважением ко всем предметам Божественным вообще, св. Григорий говорит о таинстве Евхаристии с особенным благоговением. Какими высокими качествами, по его мнению, должен отличаться совершитель этого святейшего таинства! Он должен носить в себе сердце святое, всецело посвященное Богу, и отличаться совершеннейшей чистотой внутренней и внешней. Вот почему сам святитель, при всей твердости своей веры и святости жизни, страшился принять на себя священный сан, налагавший на него, вместе с другими обязанностями, и обязанность приношения бескровной Жертвы, потому что – как он сам говорит, оправдывая свое удаление в Понт по принятии пресвитерского сана, – сознавал, что не обладает всеми этими качествами в полноте. «Зная, что никто не достоин великого Бога, Архиерея и Жертвы, – говорит он, – если не представил прежде самого себя Богу в жертву живую и святую, не показал на деле разумного и богоугодного служения, не принес Богу жертвы хвалы и сокрушенного сердца, чего только и требует от нас Тот, кто даровал нам все, – зная все это, как я мог решиться на то, чтобы приносить Ему жертву внешнюю, которая служит образом (ἀντίτυπον) великих тайн?».[1314] Такое глубокое благоговение Григория к святой Евхаристии проистекало, без сомнения, из его воззрения на сущность этого таинства. Он смотрел на него, как на такое священнодействие, в котором хлеб и вино по освящении их, сохраняя свой вид, существенно прелагаются в истинное Тело и Кровь Самого Иисуса Христа и такими действительно преподаются верующим. В этом отношении замечательно у него одно место в «Слове на Святую Пасху», где он, говоря о жезлах, которые были в руках израильтян при вкушении пасхального агнца, учит: «Закон предписывает тебе взять жезл для опоры, чтобы ты, слыша о крови, страдании и смерти Бога, не преткнулся мыслью и, в намерении стать защитником Божиим, не впал в безбожие. Напротив, если желаешь жизни, смело и без всякого сомнения вкушай Тело и пей Кровь».[1315] Но если это место, по своей риторической форме, представляется некоторым далеко не таким ясным, чтобы можно было прямо сказать, что именно оратор разумеет под вкушением плоти и крови, и на основании его составить понятие о догматических воззрениях св. Григория на таинство Евхаристии,[1316] то другие выражения Богослова не оставляют места уже никакому сомнению в только что упомянутом нами воззрении его на сущность этого таинства. В письме к своему другу, епископу Амфилохию, Назианзин пишет: «Едва только я освободился от тяжестей, какими обременяла меня болезнь, как прибегаю к тебе, подателю исцеления, потому что язык священнослужителя, обращенный к Господу, исцеляет больных. Итак, соверши высочайшее священнодействие и разреши тяжкие мои грехи, прикасаясь к Жертве воскресения... Не поленись, благочестивейший, помолиться и походатайствовать за меня, когда словом привлекаешь Слово, когда бескровным сечением рассекаешь Тело и Кровь Господа, употребляя вместо меча голос».[1317] Очевидно, в основании слов св. Григория: «когда словом привлекаешь Слово», – лежит та мысль, что по произнесении священнослужителем совершительных слов таинства Евхаристии само Слово Божие, Иисус Христос, действительно присутствует в освященных веществах таинства всем Своим существом, т. е. хлеб и вино действительно претворяются или пресуществляются в истинное Тело и Кровь Христа-Спасителя, – мысль, которую мы встречаем и у других отцов и учителей Церкви того времени.