Ты плыви ко мне против течения

– Бабушек наших все это, – объяснила Верунька. – Одевайся. Это тебе будет впору.

И действительно, все впору пришлось. И кофта продувная, и сарафан, и башмачки-поскоки.

Зеркало висело в углу. Подвела Верунька Настю Никитичну: поглядись.

Стояла в том зеркале Золотая Коса – земная краса, с темными, удивленными, запечалившимися глазами.

– Ай не приглянулось? – всполошилась Верунька.

Настя Никитична обняла девушку:

– Уж так приглянулось, что глаза на мокром месте! От каких одежд русские женщины отказались! А на что променяли-то?

– Побежали! Побежали! – торопила Верунька. – Пора парней песней приманивать.

Свечи тянулись язычками, ни шороха, ни шепота. Сверкало золото, мерцал жемчуг. Вдруг узкие язычки свечей дрогнули, заметались – это вздохнули разом девушки и тихонько пожаловались:

Уж и что ж экой за месяц —
Печет ночью, днем ин нет!
Уж и что ж экой за миленький —
Летом ходит, зимой нет!

В окна тотчас стукнули. В сенцах послышались шаги, дверь в горницу отворилась, вошли парни. В чем были в клубе, в том и пришли, только лица у всех теперь были закрыты черными кисейными платками.

Встали у дверей. Одна из девушек, постарше, на выданье, подошла к парням, пригляделась, нашла, видно, своего жениха, вывела на середину, и стали они кружиться и поводить руками, а музыкой была им песня.

Еще завтра овин молотить, —

пели ребята.

А девушки после каждой строки подхватывали:

Так-так-так, молотить!

Жалко женушку будить!

Так-так-так, молотить!
Спи, моя женушка-подружка!
На-тко в го́ловы подушку,
Сладкий сон возьми, дорогая,
Вот подушка тебе другая.

Вышла следующая пара, и была другая песня.

Отплясавшие парни садились рядом с теми, кто их выбрал, и Настя Никитична заёрзала: к ней очередь двигалась. Но тут игра переменилась, девушка-заводила вышла и спела такую песню:

Не скачи, соболь, по улице,
Не скачи, соболь, по широкой!
Скачь-поскачь, соболь, в новой горнице!
Выбирай себе дружинушку, выбирай себе хорошую!

Стали парни выбирать подружек. И на́ тебе! Перед Настей Никитичной голову преклонил Финист. Лица под платком не видно, да плечи выдают, их и под шалью не спрячешь.

Настя Никитична охнула про себя, а куда деваться? Ноги слушались плохо, но парни дружно пели, рука у Финиста была ласковая, сильная, Настя Никитична совладала с робостью, закружилась в такт песне. Им пели хорошее:

Ты девица, красавица моя!
Златоброва, черноглаза, сухота!
Ты рассеяла печаль по очам,
По ночам-ночам,
По темным вечерам.

Тут выскочил на середину кудрявый дружок Финиста да и крикнул:

Нам проснуться пора, люли, люли!
Пробудиться пора, люли, люли!

Девушки и парни поднялись, пошли хороводом.

Хоровод разделил Финиста и Настю Никитичну, и Настя Никитична очутилась рядом с Верунькой. Танцуя, заметила: горница пустеет.

– Пора уходить? – спросила она шепотом.

Верунька вытянула Настю Никитичну из хоровода, о чем-то посоображала:

– Да, пора… По домам. Пошли старые одежды снимать.

Когда они проходили сенцами, дверь на улицу открылась, и Насте Никитичне показалось, будто с крыльца слетели две огромные птицы. Верунька быстро захлопнула дверь.

– Сквозняк!

Переодевались они вдвоем, но Верунька торопилась, первой выскочила в сени. И домой не пошла.

– Всего доброго! – попрощалась она с Настей Никитичной на крыльце. – В другой раз тоже приходи.

Настя Никитична все поняла: гулянье еще не закончено, ее выставили, чтобы скрыть какой-то секрет.

Она шла одна по белеющей на темной траве стежке. Ей не было обидно и страшно не было. Показалось, будто идут следом, остановилась – не слышно, оглянулась – никого.

Стежка вывела на улицу.

В каком-то доме ярко горел свет, окно распахнуто. На высокой деревенской постели, одетая в замшу, сидела и глядела пустыми глазами в окно Федорова. Насте Никитичне стало ее жалко, хотела окликнуть, но не решилась…

* * *

Настя Никитична обошла стороной пятно света от окошка Федоровой.

«Как же так? – спрашивала она сама себя. – Как же это случилось, что есть еще на земле Кипрей-Полыхань?»