Тысяча осеней Якоба де Зута

– Смотри, не предлагай богам годы своей жизни ради сохранения моей…

«Неужели ворчливая нежность?» – изумляется Удзаэмон.

– До этого не дойдет, отец.

– Если только жрец не поклянется, что ко мне вернутся силы. Ребра человека не должны становиться тюремной решеткой. Лучше встретиться с предками и Хисанобу в Земле Блаженства, чем сидеть здесь взаперти с бабьем, дурачьем и лизоблюдами.

Огава Мимасаку смотрит на алтарную нишу – буцудан, – где стоит похоронная табличка и веточка сосны в память о его родном сыне.

– Для людей коммерческого склада Дэдзима – золотая жила, даже при нынешнем упадке торговли с Голландией. Но для тех, кого ослепило… – Мимасаку произносит голландское слово «Просвещение», – все богатство возможностей пропадает втуне. О нет, в Гильдии будет заправлять семейство Ивасэ. У них уже пять внуков!

«Спасибо тебе, – думает Удзаэмон, – за то, что облегчил мне уход из дома».

– Простите, отец, если я вас разочаровал.

– С каким злорадством, – глаза старика закрываются, – жизнь рвет в клочки наши тщательно продуманные планы.

– Время года такое плохое, муж мой. – Окину стоит на коленях на краю приступки в прихожей. – Оползни, снег, лед и грозы…

– Весной для отца будет уже поздно, жена. – Удзаэмон садится и накручивает на ноги обмотки.

– Разбойники зимой голоднее и от голода смелеют.

– Я пойду по главному тракту Саги. У меня при себе меч, а до Касимы всего два дня пути. Это не Хокурикуро, или Кии, или еще какое-нибудь дикое и беззаконное место.

Окину озирается, словно испуганная косуля. Удзаэмон и не помнит, когда его жена в последний раз улыбалась. «Ты заслуживаешь лучшего мужа», – хочется ему сказать. Его рука сжимает сумку из промасленной ткани; в сумке два кошеля денег, несколько векселей и шестнадцать любовных писем, которые присылала ему Аибагава Орито во время их ухаживания.

Окину шепчет:

– Когда вы уезжаете, ваша матушка меня со свету сживает.

«Я – ее сын, – мысленно стонет Удзаэмон, – и твой муж, а не посредник между вами».

Тут появляется Утако, материна прислужница и шпионка, с зонтиком в руках.

– Обещайте, муж мой, – Окину старается скрыть свои истинные тревоги, – что не рискнете переправляться через залив Омура в дурную погоду.

Утако кланяется и уходит во двор.

– Так вы вернетесь через пять дней, – спрашивает Окину, – не позже?

«Бедняжка, несчастное создание, – думает Удзаэмон, – ей не на кого опереться, кроме меня».

– Шесть дней? – Окину хочет непременно добиться ответа. – Хоть за семь дней вернетесь?

«Если бы развод мог избавить тебя от страданий, – думает Удзаэмон, – я бы давно…»

– Прошу вас, муж мой, не больше восьми дней! Она так… так…

«…Но это бросит тень на семью Огава».

– Я не знаю, сколько времени займет чтение сутр о здравии отца.

– Вы привезете из Касимы амулет для жен, которые хотят…

– Гм. – Удзаэмон закончил обматывать ноги. – До свиданья, Окину.

«Если бы угрызения совести были медными монетами, – думает он, – я мог бы купить всю Дэдзиму».

Пересекая небольшой, по-зимнему голый дворик, Удзаэмон поглядывает на небо: день пасмурный, в воздухе висит дождевая морось. Впереди, у ворот, стоит матушка Удзаэмона; Утако держит над ней раскрытый зонт.

– Все-таки можно было взять с собой Ёхэя. Он вмиг соберется.

– Матушка, я же сказал: это паломничество, а не увеселительная прогулка.

– Подумают, что в семье Огава уже денег не хватает на слуг.

– Я верю, что вы всем объясните, почему ваш упрямый сын отправился в паломничество в одиночку.

– Кто будет стирать твои носки и набедренные повязки?

«Мы задумали набег на горную крепость Эномото, – думает Удзаэмон, – а тут – носки, набедренные повязки…»

– Через восемь-девять дней тебе это уже не покажется таким смешным.

– Я буду ночевать не в канаве, а на постоялых дворах или в монастырских гостевых спальнях.

– Огава не должны даже в шутку говорить о бродяжничестве!

– Матушка, шли бы в дом. Простудитесь.

– Долг правильно воспитанной женщины – провожать мужа и сына до ворот, в любую погоду. – Она гневно оглядывается на двери дома. – Не представляю, о чем так расхныкалась моя бестолковая невестка.

Служанка Утако пристально рассматривает капли дождя на бутонах камелии.

– Окину пожелала мне безопасного путешествия, как и вы.

– Видно, в Симоносэки принято все делать по-другому.

– Она далеко от дома, и год был трудный.

– Я тоже, выйдя замуж, оказалась далеко от дома и, если ты намекаешь, что я – одна из ее «трудностей», уверяю тебя, ей еще легко! Вот моя свекровь была ведьма из преисподней, не иначе… Правда, Утако?

Утако не то кивает, не то кланяется и еле слышно шепчет:

– Да, госпожа.

– Никто вас не называл «трудностью». – Удзаэмон кладет руку на засов.

– Окину, – матушка придерживает засов, – нас всех разочаровала…

– Матушка, прошу вас, будьте с ней помягче, ради меня…

– …разочаровала нас всех! Мне она никогда не нравилась, правда, Утако?

Утако то ли кивает, то ли кланяется и еле слышно шепчет:

– Правда, госпожа.

– Но вы с отцом ни о какой другой невесте и думать не хотели, разве могла я лезть со своими сомнениями?