Тысяча осеней Якоба де Зута

Сюдзаи дает ему масло, растереть ноющие лодыжки, и приговаривает:

– Ноги – главное оружие мечника.

На круглом камне неподвижная цапля поджидает рыбу.

– Кажется, люди, которых ты нанял, – осторожно говорит Удзаэмон, – безоговорочно тебе доверяют.

– С некоторыми из них мы вместе учились у одного и того же учителя в Имабари; почти все мы служили у одного не особо знатного господина в княжестве Иё – он вечно устраивал стычки с соседом. В бою мы доверяли друг другу жизнь, и нет связи теснее.

Всплеск нарушает нефритовую гладкость пруда: цапля улетела.

Удзаэмон вспоминает, как дядюшка его учил пускать плоские камешки по воде – давным-давно. Потом вспоминает старуху, которую видел на рассвете.

– Иногда мне кажется, что у разума есть отдельный самостоятельный разум. Он подсовывает нам картинки. Картинки того, что было, и того, что еще только может случиться. У него и собственная воля есть, и собственный голос.

Удзаэмон смотрит на друга, а тот внимательно следит за полетом хищной птицы высоко в небе.

– Я говорю, как пьяный монах.

– Нет-нет, – рассеянно отзывается Сюдзаи. – Ничего подобного.

Еще выше в ущелье стеной стоят известняковые утесы. В изъеденном непогодой камне Удзаэмону видятся чьи-то лица. Выступ скалы – словно лоб, горбатый уступ – нос, трещины и осыпи – морщинки и обвисшая кожа. «Даже горы, – думает Удзаэмон, – были когда-то молодыми, потом постарели и умрут, когда придет время». Черная расселина под мохнатыми кустами – будто прищуренный глаз. Удзаэмон представляет себе десять тысяч летучих мышей, прицепившихся к сводам расселины…

«…И все они ждут, пока однажды весенним вечером их крошечные сердечки запылают…»

Чем выше в горы, тем глубже все живое прячется от зимы. Древесные соки уходят к корням; спят медведи в берлогах; будущая змея таится в яйце.

«Моя жизнь в Нагасаки, – думает Удзаэмон, – осталась позади, так же как и детство на Сикоку».

Удзаэмон представляет, как его жена и приемные родители продолжают заниматься своими делами, интригами и сварами, не догадываясь, что навсегда потеряли мужа и приемного сына. Много месяцев пройдет, пока они наконец поймут.

Он прижимает руку чуть выше пояса – там, где спрятаны письма Орито.

«Скоро, любимая, скоро, – думает он. – Еще всего несколько часов…»

Старается не вспоминать догматы ордена и уже лишь поэтому вспоминает.

Замечает, что стискивает рукоять меча до побелевших костяшек.

Думает – не беременна ли уже Орито.

«Я позабочусь о ней, – мысленно клянется Удзаэмон, – и воспитаю ребенка как своего».

Серебристые березы дрожат на ветру. «Все, чего она пожелает, остальное не важно».

– Расскажи, – никогда раньше он не спрашивал об этом Сюдзаи, – как ты в первый раз убил человека?

Корни смоковницы впились в край обрыва. Сюдзаи делает еще двадцать, тридцать шагов. Тропинка выводит к довольно большому озерцу. Волны тихо плещут у берега. Сюдзаи осматривает крутые склоны вокруг, словно проверяя, нет ли засады…

…И склоняет голову к плечу, прислушиваясь, как пес. Удзаэмон ничего не слышит.

Полуулыбка мечника говорит: «Один из наших».

– Сам понимаешь, зависит от того, как убил, при каких обстоятельствах. Было это хладнокровное, заранее обдуманное убийство или смерть в горячке боя; что тобой двигало: честь или какие-нибудь низкие побуждения. Однако, сколько раз ни убивай, важен только первый. Когда впервые прольешь кровь, это отделяет тебя от обычного мира.

Сюдзаи опускается на колени у края воды и пьет из горсти. Рыба шевелит бахромчатыми плавниками; рядом проплывает блестящая ягода.

– Тот беспутный господин из Иё, о котором я тебе рассказывал… – Сюдзаи взбирается на скалу. – Мне было шестнадцать, и я принес присягу этому жадному недоумку. Историю его вражды с соседями сейчас рассказывать недосуг, а я из-за своего в ней участия брел однажды по лесу на склоне горы Исидзути, жаркой ночью Шестого месяца, совсем один, вдали от своих товарищей. Хор лягушек заглушал все прочие звуки, темень была непроглядная. Вдруг земля ушла у меня из-под ног – я провалился во вражескую засидку. Для их разведчика это была такая же неожиданность, как и для меня. В яме нам двоим было так тесно, что ни один не мог вытащить меч из ножен. Мы боролись, не издавая ни звука. Он дотянулся до моего горла и вцепился мертвой хваткой. У меня в глазах все стало красным, в голове как будто кричало, горло сминалось под вражескими руками, и я решил: ну, все… Но судьба решила иначе. Судьба еще в далекой древности выбрала для вражеского герба полумесяц. Этот знак был прикреплен к шлему моего душителя, но непрочно – он отломился и остался у меня в руке. Я ткнул острым железным концом сквозь прорезь в его шлеме, сквозь мягкость за ней и повел из стороны в сторону, как ножом режут клубень ямса. Его хватка на моем горле ослабла, а потом и совсем исчезла.

Удзаэмон споласкивает руки и тоже зачерпывает воды из озера.

– Потом, – говорит Сюдзаи, – где бы я ни оказывался – в городах, деревнях, на перекрестке или на рыночной площади…

От ледяной воды в челюстях звон, как от голландского камертона.

– …я думал: «Я уже не принадлежу к этому миру».