Тысяча осеней Якоба де Зута

Якоб садится, наконец-то проснувшись, с бешено колотящимся сердцем. «Я в Доме глициний, прошлой ночью я переспал с проституткой». Она тоже здесь, тихонько похрапывает у него под боком. Воздух жаркий и душный, не продохнуть от запахов секса, табака, несвежих простыней и переваренной капусты – ею несет от ночного горшка. Сквозь затянутое бумагой окно проникает чистый свет Творения. Из соседней комнаты слышится любовная возня и приглушенные смешки. Якоб с неизбывным чувством вины думает об Орито и Удзаэмоне и закрывает глаза, но от этого только видит их еще яснее. Орито держат под замком, используют, собирают с нее урожай, а Удзаэмон убит, и Якоб думает: «Из-за тебя» – и вновь открывает глаза. Но у мыслей нет век, нет и ушей, которые можно было бы заткнуть, и Якоб вспоминает, как переводчик Кобаяси объявил, что Огаву Удзаэмона убили разбойники во время паломничества в город Касиму. Господин настоятель Эномото поймал одиннадцать бандитов, виновных в этом преступлении, и все они умерли под пытками, но даже мщение не может вернуть к жизни умерших, сентенциозно провозгласил Кобаяси. Управляющий ван Клеф передал Огаве-старшему соболезнования от лица Компании, но почтенный переводчик так и не вернулся на Дэдзиму, и никто не удивился, что он вскоре умер. Если де Зут еще сомневался в том, что Удзаэмона убил Эномото, последние сомнения рассеялись месяца полтора спустя, когда Гото Симпати сообщил, что случившийся ночью пожар на восточным склоне начался в библиотеке старого дома семьи Огава. В тот вечер при свете лампы Якоб вытащил из тайника под полом футляр кизилового дерева и начал самый тяжелый умственный труд в своей жизни. Свиток был не длинный – заглавие и двенадцать догматов, чуть больше трехсот иероглифов, – но добывать словарь и учебник грамматики пришлось в полной тайне. Ни один переводчик не рискнул бы учить иностранца японскому, хотя Гото Симпати иногда отвечал, если Якоб спрашивал между делом, что значит то или иное слово. Задача была бы непосильной, если бы не познания доктора Маринуса в области восточных языков, но показать доктору свиток Якоб не решился, боясь втягивать друга в опасную историю. Двести ночей ушло на то, чтобы расшифровать догматы ордена, и ночи эти становились все темнее по мере того, как Якоб приближался к пониманию. «И вот работа закончена, – думает он, – и как теперь иностранцу, за каждым шагом которого следят, добиться справедливости?» Нужно, чтобы его выслушал, и благожелательно выслушал, человек, облеченный властью, вроде градоначальника, только тогда можно будет хотя бы надеяться на то, что Орито освободят, а Эномото настигнет правосудие. «Что было бы с китайцем в Мидделбурге, – думает Якоб, – если бы он вздумал призвать к суду герцога Зеландского за преступления против нравственности и детоубийство?»

В соседней комнате мужчина рычит:

– O, o, Mijn God, Mijn God![24]

Мельхиор ван Клеф; Якоб краснеет и надеется, что его девушка не проснется.

«Ханжеское смущение наутро, – признается он мысленно, – это свойство лицемера».

Возле футона лежит на листке бумаги использованный презерватив из козьей кишки.

«Этот предмет отвратителен, – думает Якоб. – Да и я тоже»…

Якоб думает об Анне. Он обязан вернуть ей слово.

«Она добрая и честная, и заслуживает по-настоящему верного мужа», – самоотверженно думает Якоб.

Нетрудно себе представить, как обрадуется ее отец, получив такое известие.

«Быть может, она и сама давно уже вернула данное мне слово…»

В этом году корабль из Батавии не пришел – значит, нет и писем из дома, не будет и торгового сезона…

На улице продавец воды выкликает:

– О-мииидзу, о-мииидзу, о-мииидзу![25]

…а значит, фактории на Дэдзиме грозит банкротство.

Мельхиор ван Клеф достигает финала:

– ООООООоОоОоОоооо…

«Не просыпайся, – заклинает спящую Якоб. – Только не просыпайся…»

Ее зовут Цукинами – «Лунная волна». Якобу понравилась ее застенчивость.

«Хотя и застенчивость, – подозревает он, – можно нанести на себя, как пудру и румяна».

Когда они остались одни, Цукинами похвалила его знание японского.

Он надеется, что был не слишком ей противен. Она сказала, что его глаза «как украшение».

И попросила позволения отрезать прядь его медно-рыжих волос на память.

Ван Клеф, получив разрядку, хохочет, как пират, на глазах у которого соперника растерзали акулы.

«И это – жизнь Орито, если верить свитку?» – с содроганием думает Якоб.

Неумолимо ворочаются жернова его совести.

Колокол в храме Рюгадзи объявляет час Кролика. Якоб натягивает штаны и рубашку, пьет, набрав в ладонь воды из кувшина, умывается и открывает окно. Вид перед ним – хоть бы самому вице-королю впору: Нагасаки раскинулся уступами, переулками, изогнутыми кровлями, охряными и угольными оттенками. Далеко внизу виднеется похожая на ковчег городская управа, за ней – Дэдзима, и еще дальше – неопрятное море…

Подчиняясь внезапному хулиганскому порыву, Якоб выбирается на крышу.

Черепица под босыми ногами еще прохладная после ночи; на коньке крыши – резное изображение карпа, за него можно ухватиться.