Тысяча осеней Якоба де Зута

Удзаэмон прилагает все старания, чтобы это перевести, но ему приходится нелегко. Неужели непонятный глагол «диссеминировать» – родственный голландскому слову «осеменять»? Гото Симпати, угадав затруднение коллеги, предлагает: «распространяется». Слово «проклевываются» Удзаэмон наугад переводит как «приживаются», но подозрительные взгляды слушателей ясно говорят: «Если мы не понимаем лекцию, виноват переводчик».

– Наука, – Маринус почесывает свою бычью шею, – год за годом движется к новому положению вещей. В прошлом человек был субъектом, а Наука – объектом. Сейчас, господа, я считаю, их взаимоотношения начинают меняться. Наука постепенно обретает самосознание.

Гото рискует предположить, что «самосознание» означает «бдительность», как у часового. Его перевод слегка окрашен мистикой, но это же можно сказать и об оригинале.

– Наука, словно военачальник, стремится точно определить своих врагов: чужая мудрость, принятая без рассуждений; предположения, не подкрепленные опытом; шарлатанство и суеверия; страх тиранов перед просвещением простолюдинов; и самое пагубное – присущая человеку склонность к самообману. Об этом хорошо сказал англичанин Бэкон: «Человеческое понимание – словно кривое зеркало, которое неверно отражает падающий на него луч и грубо искажает природу вещей, примешивая к ней свою собственную природу». Быть может, нашему почтенному коллеге господину Такаки знаком этот отрывок?

Арасияма, не совладав со словом «шарлатанство», попросту выбрасывает его, пропускает слова о тиранах и простолюдинах из соображений цензуры и обращается за помощью к прямому как палка Такаки, переводчику Бэкона. Тот своим брюзгливым голосом переводит цитату.

– Наука только-только делает первые шаги, но придет время – и она преобразит человечество. А такие академии, как Сирандо, господа, – ее школы, ее начальные классы. Несколько лет назад один мудрый американец, Бенджамин Франклин, поражался летящему над Лондоном воздушному шару. Его спутник отмахнулся, назвав шар безделицей, пустой причудой, и спросил Франклина: «Да, но какая от него польза?» Франклин ответил: «А какая польза от новорожденного младенца?»

Удзаэмон переводит вроде бы недурно, пока не доходит до «безделицы» и «причуды». Гото и Арасияма строят извиняющиеся гримасы – не могут помочь. Слушатели смотрят критически.

Якоб де Зут тихонько подсказывает:

– Детская игрушка.

С такой заменой история о Франклине обретает смысл, и ученые одобрительно кивают.

– Если бы некий человек заснул на двести лет, – продолжает Маринус, – и проснулся сегодня утром, то увидел бы, что мир в целом не изменился. Корабли по-прежнему делают из дерева, по-прежнему свирепствуют болезни. Невозможно путешествовать быстрее, чем скачет лошадь, и невозможно убить человека, если он вне твоего поля зрения. Но если бы тот же человек уснул сегодня и проспал сто лет, или восемьдесят, или даже шестьдесят, то, проснувшись, он не узнал бы нашу планету – настолько изменила бы ее Наука.

Гото предполагает, что «свирепствуют» значит «убивают», и в итоге ему приходится перестраивать всю фразу.

Маринус тем временем отвлекается, глядя куда-то поверх голов.

Ёсида Хаято кашляет, показывая, что хочет задать вопрос.

Оцуки Мондзюро смотрит на рассеянного Маринуса и кивает, разрешая.

Ёсида пишет по-голландски живее многих переводчиков, но, боясь ошибиться прилюдно, обращается со своим вопросом по-японски к Гото Симпати:

– Пожалуйста, переводчик, спросите доктора Маринуса: если наука обладает самосознанием, к чему она стремится? Иными словами, когда тот воображаемый спящий проснется в тысяча восемьсот девяносто девятом году, мир будет больше похож на рай или на ад?

С японского на голландский Гото переводит медленнее, чем в обратную сторону, однако вопрос Маринусу нравится. Доктор чуть покачивается взад-вперед.

– Не узнаю, пока не увижу, господин Ёсида.

XVII. Алтарная в Сестринском доме, монастырь на горе Сирануи Двадцать шестой день Одиннадцатого месяца

«Хоть бы не меня, – молится Орито. – Хоть бы не меня».

Перед тем как объявить Избранных для Одарения, Богиню освободили от одежд: ее налитые груди переполнены молоком, а живот, лишенный пупка, раздулся, вмещая плод женского пола – в свою очередь, настолько плодородный, что, по словам настоятельницы, в его крохотной утробе уже содержится еще меньший зародыш женщины, тоже беременной миниатюрной дочкой… и так далее, до бесконечности. Пока читают Сутру Мольбы, настоятельница Идзу наблюдает за девятью еще не Одаренными сестрами. Десять дней Орито изображала искреннее раскаяние, надеясь добиться разрешения на прогулки по всему монастырю, тихонько перелезть через стену и сбежать, но надежды не сбылись. Она страшилась этого дня с тех пор, как увидела огромный живот Яёи и поняла его значение. И вот грозный день настал. Все без конца обсуждали, кого на этот раз выберет Богиня. Для Орито было нестерпимо слушать такие разговоры.