У нас всегда будет Париж

Он смотрел на нее и думал – сорок пять лет, сорок пять лет в браке. А я помню то времечко в Миллз-вэлли… тот день сорок лет назад… мы ехали… да… да. Он закачал головой. Давненько ж это было.

– Почему бы тебе не развязать галстук? – предложила она.

– Думаешь, стоит? Все равно же будем выходить, – сказал он.

– Ненадолго.

Она смотрела, как он снимает галстук, и думала – замужество удалось. Мы друг друга поддерживаем. Когда я болела, он меня кормил с ложечки, купал и одевал. Отменно заботился обо мне… Сорок пять лет уже. Медовый месяц в Миллз-вэлли. Словно позавчера это было.

– Почему бы тебе не избавиться от сережек? – предложил он. – Новенькие? На вид тяжеловаты.

– Да, самую малость.

Она отложила их в сторону.

Они устроились в удобных мягких креслах возле столиков, крытых зеленой байкой, на коих теснились бутылочки с арникой, коробочки с пилюлями и таблетками, сыворотки, средства от кашля, подушечки, подтяжки, крем для ног, мази, бальзамы, лосьоны, ингаляторы, аспирин, хинин, порошки, колоды засаленных карт, переживших мириады неторопливых партий в очко, и книги, которые они читали друг другу в темной комнатушке при тусклом свете единственной лампочки, и казалось, в сумраке гундосили темные мошки.

– Может, мне скинуть туфли, – сказал он. – На сто двадцать секунд, прежде чем мы снова выбежим.

– Нельзя вечно держать ноги взаперти.

Они скинули обувь.

– Эльма?

– Да? – она подняла глаза.

– Так, ничего, – сказал он.

Они слышали тиканье каминных часов. Они перехватили друг у друга взгляд, сосредоточенный на часах. Два часа дня. До восьми вечера всего шесть часов.

– Джон? – сказала она.

– Что?

– Не обращай внимания, – сказала она.

Они сидели.

– Почему бы нам не надеть наши плюшевые тапочки? – спросил он.

– Пойду принесу.

Она принесла тапочки.

Они погрузили ступни в прохладный материал и сделали глубокий выдох.

– Аааааа-х!

– Почему ты еще в пиджаке и жилете?

– Знаешь, новая одежда словно доспехи.

Он снял пиджак и спустя минуту жилет.

Кресла скрипнули.

– Еще только четыре, – сказала она чуть погодя.

– Время летит. Теперь уже поздновато, наверное, выходить из дому?

– Даже слишком. Мы только передохнем.

Вызовем такси, поедем ужинать.

– Эльма, – он облизнул губы.

– Да?

– Совсем забыл, – он посмотрел на стену.

– Почему бы мне не натянуть халат после одежды? – предложил он пять минут спустя. – Когда мы соберемся пойти в город поужинать вырезкой, я успею быстро одеться.

– Вот теперь ты говоришь дело, – согласилась она. – Джон?

– Ты хочешь мне что-то сказать?

Она посмотрела на новые туфли, лежащие на полу. Вспомнила дружелюбное пощипывание в ступнях, неторопливое поглаживание пальцев ног.

– Нет, – ответила она.

Один прислушивался к биению сердца другого в комнате. Одетые в халаты, они сидели и вздыхали.

– Я устала самую чуточку. Не слишком, понимаешь, – сказала она. – А самую малость. – Естественно. Это же такой день, такой день.

– Ты же не можешь вот так взять и выскочить?

– Надо быть осмотрительнее. Годы уже не те.

– Именно.

– Я тоже немного подустал, – признался он между прочим.

– Может, – она посмотрела на часы, – может, сегодня перекусим дома, а завтра вечером пойдем куда-нибудь поужинать.

– Вот это дельное предложение, – сказал он. – Не так уж я безудержно голоден.

– Странно, я тоже.

– Но сегодня вечером мы идем в кино?

– Ну, конечно!

Они сидели, пощипывая сыр с черствыми галетами, как мышки в темноте.

Семь часов.

– А знаешь, – сказал он, – меня что-то подташнивает.

– Да ну!

– Спина побаливает.

– Хочешь помассирую?

– Спасибо, Эльма. У тебя золотые руки. Ты знаешь толк в массаже – не слишком сильно, не слишком нежно, а как надо.

– У меня в ногах жжение, – сказала она. – Вряд ли я смогу пойти сегодня в кино.

– Как-нибудь в другой вечер, – сказал он. – Может, сыр несвежий? У меня изжога.

– Ты тоже заметил?

Они взглянули на бутылочки на столе.

Половина восьмого. Без четверти восемь.

Почти восемь.

– Джон!

– Эльма!

Они засмеялись от неожиданности.

– Что такое?

– Говори.

– Нет, ты первый.

Они погрузились в молчание, наблюдая за часами. Их сердца бились все чаще и чаще.

Лица побледнели.

– Я, пожалуй, приму мятного масла от желудка, – сказал мистер Александер.

– Когда закончишь, передай мне ложку, – сказала она.

Они сидели, почмокивая губами в потемках при свете одной только лампочки-мотылька.

Тик-так-тик-так-тик-так.

Они услышали шаги на тротуаре, потом на крыльце. Зазвонил звонок.

Они оцепенели.

Звонок зазвонил опять.

Они сидели в темноте.

Еще шесть звонков.

– Давай не открывать, – сказали они одновременно.

Снова остолбенев, они смотрели друг на друга в изумлении.

Они сидели в разных углах, уставившись друг другу в глаза.

– Вряд ли это кто-то очень важный.

– Ничего важного. У них одни разговоры на уме. А мы устали, правда?

– Разумеется, – сказал он.

Звонок в дверь.

Звякнула очередная порция мятного сиропа, принятая мистером Александером. Его жена глотнула пилюлю и запила водой.

Звонок зазвенел в последний и решительный раз.

– Я только гляну в окно, – сказал он.

Он покинул жену и сходил посмотреть. Самуэль Сполдинг повернулся и спускался с переднего крыльца. Мистер Александер не мог вспомнить его лица.