У нас всегда будет Париж

При этих словах Смит размахнулся и влепил огрызок в могильную плиту.

Не успел он это сделать, как и Менвил метнул свой огрызок, потом подобрал его, чтобы швырнуть снова, чтобы надгробие замызгалось ошметками яблок, чтобы невозможно было разобрать имя.

Они смотрели на учиненный ими яблочный разгром.

Затем Менвил повернулся и пошел прочь, петляя между надгробиями и обливаясь слезами.

Смит окликнул его:

– Куда же ты?

Не оглядываясь, Менвил произнес огрубевшим голосом:

– За яблоками, черт возьми, за яблоками!

Перевоплощение

Спустя какое-то время ты преодолеваешь свой страх. С ним ничего не поделаешь – просто ходить по ночам надо осторожно.

Солнце внушает ужас. Летние ночи бесполезны. Нужно дождаться холодной погоды. Первые шесть месяцев – золотое время. На седьмой месяц просачиваются талые воды. На восьмой – ты никуда не годишься. На десятый – лежишь и плачешь с горя, без слез, зная, что никогда больше не пошевельнешься.

Но прежде чем это произойдет, столько всего нужно закончить. В голове нужно прикинуть множество симпатий и антипатий – до того, как мозги начнут растворяться.

Все здесь для тебя внове. Ты возрожден! И твоя колыбель обита шелком, пахнет туберозами и саваном. И до твоего рождения не слышно ни звука, кроме биения мириад крошечных сердец земли. Вокруг дерево, металл и атлас, которые не могут дать тебе опору, а только служат безжалостной щелью, со спертым воздухом – полостью в земле. Теперь есть лишь один способ вызвать тебя к жизни: нужна злость, чтобы пробудить тебя шлепком, заставить двигаться. Потребность, желание, хотение. Тогда ты вздрагиваешь и поднимаешься, стукаясь головой о доску, обитую атласом. Жизнь зовет тебя! Ты растешь. Ты медленно продираешься вверх и находишь способ сдвигать тяжелый грунт – дюйм за дюймом. И однажды ночью ты взрываешь тьму, лаз открыт, и ты высвобождаешься, чтобы увидеть звезды.

Вот ты стоишь, давая волю обжигающим чувствам. Делаешь один шаг, как дитя, теряешь равновесие, ищешь опору и находишь… ледяную мраморную плиту. Под кончиками пальцев выбита история твоей жизни в кратком изложении: РОДИЛСЯ – УМЕР.

Ты жердь, которая учится ходить. Ты выходишь из мира обелисков на сумрачные улицы в одиночестве, по белесым тротуарам.

Ты чувствуешь – что-то осталось недовершенным: ты не успел увидеть какой-то цветок, не побывал в каком-то месте; озеро дожидается тебя – когда же ты в нем поплаваешь; вино осталось нераспробованным. Ты идешь доделать недоделанное.

Улицы незнакомы. Ты шагаешь по городу, которого никогда не видел – грезя у кромки озера. Твой шаг становится тверже, ты прибавляешь ходу. Память возвращается.

Теперь ты узнаешь каждую лужайку на этой улице, каждую трещину в бетонке, из которой излился асфальт жарким, как печка, летом. Узнаешь место, где была коновязь и стояли взмыленные лошади зеленой весною у железной поилки. Так давно это было, что растворилось в памяти. Эта поперечная улица, где лампа висит, как сияющий паук, ткущий паутинки света в темноте. Ты прячешься от его сетей под сенью платанов. Перебираешь пальцами по штакетнику, по которому ты в детстве весело пробегал палкой, выбивая пулеметную дробь.

Эти дома дали приют своим жильцам и хранят воспоминания. Лимонный аромат миссис Хенлон, которая здесь обитала, дама со сморщенными руками, издревле читавшая мне нотации за вытаптывание ее петуний. Ныне она совершенно пожухла, словно клочок старой сгоревшей бумаги.

На улице тихо, только слышны чьи-то шаги. Ты заворачиваешь за угол и внезапно сталкиваешься с чужаком.

Ты отпрянул, он – тоже. Ты смерил его взглядом в один миг – и тебе все стало понятно.

Глаза незнакомца – два глубоко посаженных пламени. Он высок, худощав, одет в черный костюм. На скулах пламенеющая бледность. Он улыбается.

– Ты новенький, – молвит он.

Ты догадался, кто это. Он – неприкаянный, такой же «особенный», как ты.

– Куда ты так спешишь? – вопрошает он.

– Посторонись, – отвечаешь ты. – У меня нет времени. Мне нужно кое-куда пойти.

Он дотягивается и крепко хватает тебя за локоть.

– Ты знаешь, что я из себя представляю? Он придвигается к тебе.

– Разве ты не понимаешь, что мы одно и то же? Мы братья.

– У меня… нету времени.

– Нету, – соглашается он. – И я не могу терять время.

Ты пытаешься проскочить, но он шагает с тобой в ногу.

– Я знаю, куда ты идешь.

– Неужели?

– Да, – говорит он. – В места твоего детства. На какую-нибудь речку. В какой-нибудь дом. К каким-то воспоминаниям. Может, к женщине. К одру старого друга. О, мне ли не знать. Мне все известно о нашем брате.

Он кивает на плывущие мимо свет и темноту.

– Так уж и все?

– Именно поэтому мы, блуждающий народец, вылезаем побродить. Как ни странно, во всех книгах о призраках и неупокоенных душах авторы этих достойных трудов ни разу не заикнулись об истинной тайне нашего шатания. А ведь причина – наши воспоминания о товарище, женщине, доме, глотке вина – обо всем, что связывает нас с жизнью и… живущими!

Он сжал кулаки, чтобы придать твердость словам.

– И живущими! Кто жив по-настоящему! Молча ты прибавляешь шагу, но шепот не от стает: