У нас всегда будет Париж

– Ты должен потом присоединиться ко мне, дружище. Этой ночью мы собираемся с остальными, и завтра, и все прочие ночи, пока не победим!

– Кто – эти остальные?

– Мертвецы. Мы объединяемся против, – пауза, – нетерпимости.

– Нетерпимости?

– Мы, новопреставленные и преданные земле, в меньшинстве; мы гонимое меньшинство. Они принимают против нас законы!

Ты останавливаешься.

– Меньшинство?

– Именно!

Он хватает тебя за локоть.

– Кому мы нужны? Никому! Нас боятся, загоняют, словно овец в ямы, орут, побивают каменьями, как иудеев. Так нельзя. Говорю тебе, так нечестно!

Он гневно взмахивает руками и рубит воздух.

– Разве справедливо, что мы истлеваем в могилах, а весь мир распевает песенки, хохочет и отплясывает? Справедливо, что они любят, а мы лежим, бездыханные, они могут осязать, а наши руки каменеют? Нет! Долой их! Долой! Почему должны умирать мы, а не они?

– Может…

– Они кидают землю нам в лицо и придавливают тесаным камнем. Приносят цветы раз в год, и они гниют, а иногда и этого не делают! У-у, как я ненавижу живущих. Негодяи! Танцуют всю ночь, занимаются любовью до рассвета, а мы позабыты-позаброшены. Разве это правильно?

– Я не задумывался об этом…

– Ничего! – возопил он, – мы их прищучим!

– Как?

– Тысячи наших собираются этой ночью в Елисейской роще. Я возглавлю наше воинство. Мы отправимся в поход! Они слишком долго нами пренебрегали. Если нам не дано жить, то им тоже не жить! Ты придешь, друг? Я говорил со многими. Присоединяйся. Сегодня кладбища разверзнутся, преданные забвению восстанут, наводнят все вокруг и потопят неверных. Придешь?

– Да. Наверное. Но сейчас мне нужно идти. Я кое-что ищу… Потом, потом я присоединюсь к тебе.

– Ладно, – говорит он.

Ты удаляешься, оставив его в тени.

– Ладно, ладно, ладно!

А сейчас быстро на холм. Слава богу, ночь холодная.

У тебя захватывает дух. Там, в ночи, в скромном величии светится дом, в котором бабушка привечала и кормила своих постояльцев. В этом высоком благородном доме, случается, дают субботние обеды. В детстве ты сиживал на его крыльце, любуясь взмывающими в огне фейерверками и трескучими шутихами. Порох из бронзовой пушки, которую дядюшка Бион запаливал самокруткой, гулко барабанил по ушам.

Теперь, содрогаясь от воспоминаний, ты знаешь, зачем ходят мертвые. Чтобы созерцать такие ночи. Здесь роса посыпала траву, и вы мяли лужайку, устраивая возню и борьбу, и познавали сладость сиюминутного, того, что здесь и сейчас. Завтра прошло. Со вчера покончено. Ты живешь этим вечером!

А тут, помнишь? Это дом, в котором живет Ким. Желтый огонек со двора. Ее комната.

Ты распахиваешь ворота и бежишь по дорожке.

Подходишь к ее окну и чуешь, как твое тленное дыхание оседает на холодную траву. Туман тает, и вырисовывается ее комната: вещи, разбросанные по маленькой мягкой кровати, натертый до блеска вишневый пол и коврики, как дремлющие мохнатые псы.

Она входит. Выглядит усталой, но садится и начинает расчесывать волосы.

Затаив дыхание, ты прижимаешься ухом к холодному стеклу, чтобы услышать. И словно из морских глубин доносится ее песня, такая тихая, что, еще не спетая, она уже превращается в отголосок.

Ты стучишь в окно.

Но она не оборачивается, продолжая плавно расчесывать волосы.

Взволнованный, ты стучишь снова.

На этот раз она кладет гребень и встает, чтобы подойти к окну. Сперва она ничего не видит. Ты – тень. Затем присматривается и замечает темный силуэт на границе света.

– Ким! – ты не можешь сдержаться. – Это я, Ким!

Ты подставляешь лицо свету. Она бледнеет. Она не вскрикивает. Но ее глаза расширяются, и она хватает ртом воздух, словно за спиной ударила страшная молния. Она отшатывается.

– Ким! – кричишь ты. – Ким!

Она произносит твое имя, но ты не слышишь. Ей хочется убежать, но вместо этого она отворяет окно и, всхлипывая, отступает, чтобы ты вылез на свет.

Ты захлопываешь окно и стоишь на нетвердых ногах, а она, наполовину отвернувшись, забилась в дальний угол комнаты.

Ты силишься придумать, что бы ей сказать, но не можешь, и вдруг слышишь ее плач.

Наконец она обрела дар речи.

– Шесть месяцев, – говорит она. – Вот сколько тебя не было. Когда ты ушел, я плакала. Так много в своей жизни я никогда не плакала. Но теперь тебе нельзя здесь быть.

– Но я здесь!

– Зачем? Не понимаю, – говорит она. – Зачем ты пришел?

– Я заблудился. Было очень темно, и я начал грезить; не знаю, как это случилось. И ты пригрезилась мне; не знаю как. Но я должен был вернуться.

– Тебе нельзя оставаться.

– До рассвета можно. Я все еще тебя люблю.

– Не говори так. Ты больше не должен. Мое место здесь. Твое – там. А сейчас я страшно напугана. Давно это было. Все, что мы делали, – наш смех, шутки – я люблю и поныне, но…

– Те мысли все еще со мной. Я прокручиваю их в голове снова и снова, Ким. Пожалуйста, попытайся понять.

– Ведь тебе не нужна жалость, правда?

– Жалость?

Ты отворачиваешься наполовину.

– Нет, меня не нужно жалеть. Ким, выслушай меня. Я мог бы навещать тебя каждую ночь. Мы могли бы разговаривать, как когда-то. Я могу объясниться, чтобы тебе было понятно, если ты только позволишь.