У нас всегда будет Париж

Мимо проезжает машина, ты голосуешь. Через мгновение ты и Ким молча сидите в машине незнакомца, ревущей в темноте.

И на безумных виражах ты слышишь, как она повторяет, что верит в будущее и что ты скоро должен ее покинуть.

Наконец вы на месте и Ким уводят; санитар умчал ее, не дав попрощаться.

Ты беспомощно стоишь, затем поворачиваешься и хочешь уйти. Мир расплывается.

Затем, наконец, начинаешь идти в полутьме, пытаясь разглядеть людей, почуять запах сирени – вдруг он еще не улетучился.

Ты очутился у оврага недалеко от парка. Там собираются ходячие мертвецы, что бродят во тьме. Не забыл, что тебе говорил тот встречный? Все заблудшие, неприкаянные души собираются этой ночью, чтобы прищучить тех, кто отказывается их понимать.

Ты спотыкаешься, падаешь, поднимаешься, снова попадаешь на тропу, ведущую в овраг.

Блуждающий незнакомец стоит перед тобой, пока ты добираешься к тихому ручью. Ты оглядываешься, в темноте больше никого.

Несусветный главарь гневается:

– Они не пришли! Никто из бродячих не пришел, ни один! Только ты. У-у, трусы, черт бы их побрал! Дешевые шкурники!

– Хорошо.

Твое дыхание (а может, тебе померещилось) замедлилось.

– Я рад, что они не послушались. Значит, есть причины. Может, с ними произошло нечто, непостижимое для нас.

Вождь мотает головой.

– Я строил такие планы. Но я в одиночестве. Хотя даже если бы все неприкаянные восстали – они слабы. Один удар, и они упадут. Мы устаем. Я устал…

Ты поворачиваешься к нему спиной. Его шепоты затихают. В твоей голове глухо бьется пульс. Ты покидаешь овраг и возвращаешься на кладбище.

На плите твое имя. Тебя дожидается сырая земля. Ты ныряешь в узкую нору, навстречу древесине и атласу, не испытывая ни страха, ни волнения. Лежишь, подвешенный в теплой темноте. Напряжение спадает.

Ты млеешь в роскоши теплого уюта, подобно большому комку дрожжей; ты словно качаешься на шелестящей приливной волне.

Ты дышишь ровно, не голоден, не взвинчен. Горячо любим. Ты в надежном месте. Лежбище, в котором ты грезишь, вздрагивает, сдвигается.

Сонливость. Тело тает. Оно невесомо, сжимается, съеживается. Сонливость. Замедленность. Затишье. Умиротворение.

Кого ты силишься вспомнить? Имя ускользает от тебя в открытое море. Ты – за ним. Волны его уносят. Кого-то прекрасного. Кого-то. Время. Место. Клонит в сон. Темнота. Теплота. Беззвучная земля. Черный прилив. Покой.

Тебя уносит темная река – все быстрее и быстрее.

Ты вырвался наружу. Ты плаваешь в жарком желтом свете.

Мир необъятен, как снежная гора. Солнце ослепительно, и большущая красная лапа хватает тебя за ноги, а другая шлепает по спине, чтобы выбить из тебя крик.

Рядом лежит женщина. Пот бусинками катится по ее лицу, и раздается неистовое пение, и возникает безудержное любопытство к этой комнате и всему миру. Вися вверх тормашками, ты исторгаешь крик, и тебя переворачивают, тискают, пеленают.

От своего крошечного голода ты забываешь речь и все на свете. Ее голос сверху нашептывает:

– Малыш. Я нареку тебя его именем. В его честь…

Эти слова ничто. Когда-то ты боялся чего-то жуткого и черного, но сейчас, в этом тепле, все забыто. Твои губы выговаривают имя. Ты пробуешь его произнести, не понимая, что оно значит. Ты только способен его счастливо прокричать. Слово исчезает, растворяется сгинувшим призраком в твоей памяти.

– Ким! Ким! Ах, Ким!

Воспоминание, штат Огайо

Они бежали сквозь стоячую знойную городскую пыль. Солнце обуглило их тени до черноты.

Они хватались за штакетник, цеплялись за деревья, ловили ветви сирени, от которых им не было никакой опоры, и они пошатывались, грабастая друг друга, потом вновь пускались наутек, оглядываясь. Пустынная улица резко наезжала на них. Они хватали ртом воздух, выписывая круги в своем неуклюжем танце.

И тут они узрели это и закричали, как странники при виде полуденного миража, невероятного пленительного острова с прохладными галереями и озерами из первозданного талого снега.

Перед ними стоял кремово-белоснежный дом с крыльцом, увитым виноградом, гудели пчелы в золотистых мехах.

– Наш дом, – сказала женщина. – Здесь мы в безопасности!

Мужчина в изумлении уставился на дом.

– Не понимаю…

Но они помогли друг другу взойти на крыльцо и усесться на качели, которые, как диковинные весы, взвешивали их, а они побаивались итога.

Долго еще единственным движением было хождение качелей в никуда, с двумя неудобно устроившимися седоками, подобно пернатым на жердочке. Улица раскатала дорожку горячей пыли, на которой не осталось ни отпечатков подошв, ни покрышек. Иногда посередине пыльной дороги невесть откуда заявлялся ветер – прикорнуть в тени деревьев. Все остальное намертво спеклось. Если забежать на любое крыльцо, плюнуть на оконное стекло и протереть сажу, то можно, заглянув внутрь, увидеть мертвых, раскиданных, как глиняные мумии по голому полу. Но никто не подбегал, не поплевывал, не подглядывал.

– Ш-ш-ш, – прошептала она.

На их неподвижных лицах дрожали солнечные блики.

– Слышал?