Убийственное лето

Она расспросила меня о вчерашних пожарах. Захотела отпить кофе из моей кружки. Потом я попросил ее надеть лифчик, потому что в дверях кухни показался Бу-Бу и шел в нашу сторону в своих цветастых шортах. Она выдохнула прямо перед собой и сказала:

– Знаешь, за то время, что я у вас живу, твой брат уже повидал меня во всех видах.

Но выпрямилась, повернулась к роднику и надела свой лифчик.

Когда я уходил в мастерскую, она прошла со мной метров сто. Она шла босиком и прыгала по камешкам на краю дороги. Я спросил, что она собирается делать днем. Это была та самая среда 28 июля. Она повела плечом и скорчила гримасу. Я сказал ей:

– Если ты будешь валяться на солнце, заболеешь туберкулезом. И надень что-нибудь на голову.

Она ответила «о’кей, хоккей» или что-то в этом духе. Протянула губы для поцелуя, закрыв глаза. Я смотрел, как она возвращается к воротам в своем красном бикини, прыгая по камням и расставив руки на ширину плеч, почти полпопки наружу. Больше я не видел ее до субботы 7 августа.

В полдень мы с Генрихом Четвертым поехали отбуксировать грузовик, который заглох недалеко от Антрона, по дороге съели по бутерброду. Когда я вернулся вечером, мать сказала, что Эль ушла днем со своей полотняной сумкой и чемоданом, не пожелав сообщить куда. Бу-Бу в это время был в городском бассейне с Мари-Лор. Мать не смогла ее удержать.

Сперва я поднялся к нам в комнату. Она забрала свой чемодан из белой искусственной кожи, меньший из двух, туалетные принадлежности, косметику, белье и, насколько я мог судить, две пары обуви, красный блейзер, бежевую юбку, платье с косой застежкой и еще нейлоновое небесно-голубое. Мать сказала, что она была одета в застиранные джинсы и темно-синее поло.

Я пошел к Девиням. Ева Браун не видела ее с позавчерашнего дня. Я спросил:

– Она ничего вам не говорила?

Она медленно покачала головой, потупив глаза. Я спросил:

– Вы не представляете себе, куда она могла пойти?

Она покачала головой. Я задыхался, весь мокрый. Она была такой молчаливой и такой спокойной, что хотелось ее потрясти. Я сказал:

– Она взяла с собой чемодан с одеждой. И вас это не волнует?

Тогда она посмотрела мне прямо в лицо и ответила:

– Если моя дочь со мной не попрощалась, значит, она вернется.

Ничего другого я добиться от нее не смог.

Бу-Бу был уже дома. По моему лицу он понял, что у матери я ее не нашел, отвернулся и ничего не сказал. Микки появился через полчаса. Она с ним не откровенничала. Он не представлял себе, где она может находиться. Я вернулся назад в мастерскую на его желтом грузовичке и позвонил мадемуазель Дье. Я долго ждал, но никто не поднял трубку. Жюльетта сказала, положив руку мне на плечо:

– Не переживай. Она вернется.

Генрих Четвертый уставился в пол, засунув руки в карманы, салфетка заправлена за нижнюю майку.

Я ждал до часа ночи во дворе, братья тоже. Бу-Бу молчал. Я тем более. Один только Микки строил догадки. Вдруг на нее напал очередной приступ тоски, и она отправилась к мадемуазель Дье. Они пошли ужинать в ресторане, как и тогда, в честь ее дня рождения. Или еще подобную чушь, в которую и сам не верил. Я-то знал, что она ушла навсегда и уже не вернется. Я чувствовал это нутром. Мне не хотелось раскисать у них на глазах, и я сказал:

– Ладно. Пошли спать.

На следующий день в восемь утра я дозвонился до мадемуазель Дье. Она ее не видела. Она ничего не знала. Я уже собирался положить трубку, когда она сказала:

– Подождите.

Я подождал. Я слышал ее дыхание, как будто находился с ней в одной комнате. Наконец она сказала:

– Нет. Ничего. Я не знаю.

Я закричал в трубку:

– Если вы что-то знаете, скажите!

Она продолжала молчать. Я слышал, что у нее участилось дыхание. Я сказал:

– Так что?

Она ответила:

– Я ничего не знаю. Если она вернется или будут какие-то новости, прошу вас, сообщите мне.

Если будут какие-то новости. Я сказал, что она может на меня рассчитывать, что я непременно возьму на себя труд сообщить ей, и повесил трубку, не попрощавшись.

В полдень я снова пошел к Еве Браун. Она сидела во дворе, в руке секатор, глаза красные. Она сказала со своим акцентом, напомнившим мне Эль:

– Я уверена, что она непременно пришлет мне весточку. Я свою дочь знаю.

Я сказал:

– А я тогда за кого у нее? За собаку?

Она посмотрела на меня и опустила голову. Ответила:

– Что мешает вам быть уверенным, что она и вам что-то напишет?

Это была логика Элианы, логика, превосходящая мое понимание, затыкавшая мне рот, но при этом, наверное, воздействующая на меня сокрушительно, потому что меня еще больше озадачивала и повергала в растерянность. Я сказал, стоя перед ней:

– В чем я уверен, так это в том, что она отправилась встретиться со своим старым ухажером. И вы знаете с кем.

Она не подняла глаз. Слегка покачала головой, тихонько вздохнула, чтобы сказать мне, что это – полный абсурд.

– Она бы вам сказала это в открытую, и вы это прекрасно знаете.

Оставила меня пообедать, но говорили мы немного. Я впервые заметил, насколько дочь, по крайней мере внешне, похожа на нее. Короткий нос, светлые глаза, медлительность в жестах и походке. Перед уходом она мне сказала: