Убийственное лето

Разумеется, первое, что она мне говорит, что я противная, ужасно противная, потому что заставила ее торчать на тротуаре, где ходят люди, и интересно, за кого они ее принимают, хотела бы она знать. И вообще, она уже вся извелась. Что это за история? Я ей говорю, чтобы она заткнулась:

– Вот ведь, когда вы захотите, то можете потрясающе выглядеть. Это для меня одной вы так шикарно нарядились? Ну надо же!

Она пожимает плечами с обиженным видом, но краснеет до самых серег, разумеется, тоже желтых, как и блестящая пластиковая сумочка, вязаная шаль и что-то еще. Я беру ее под руку, и мы идем по тротуару. Она говорит:

– А моя машина?

Я говорю:

– Она подождет нас там, где стоит. Начнем с того, что я проголодалась.

Она в отчаянии оглядывается – бросает свою бандуру на четырех колесах с таким видом, словно внутри нее испускает дух ее мамаша-маразматичка.

На маленькой улочке, почти на углу бульвара мы находим пиццерию. Обе берем пиццу с анчоусами и жареные креветки. Я иду пописать, помыть руки и слегка привести себя в порядок. Когда возвращаюсь, вижу, что она положила какой-то квадратный пакетик на мою красную салфетку. К нему прикреплен золотой бант. Я ей улыбаюсь, она – мне в ответ, только немного бледная. Я молча открываю пакет, да, убила так убила. В желто-синей картонной коробке лежит флакон с чернилами «Ватерман».

Едва я успеваю понять, что это, как слезы мгновенно застилают мне глаза. Единственное, что я вижу, причем так ясно, что даже не знаю, как мне удается не орать и не кататься по полу, не знаю, как я вообще могу это пережить, – я вижу его, его, его. На нем кожаная куртка, я сижу возле синей эмалированной плиты в Араме и смотрю, как он набирает чернила в ручку, которую только что подарил мне. У него каштановые кудрявые растрепанные волосы, он наклонился вперед, поднимает на меня глаза, а на щеках, как всегда, когда он улыбается, играют ямочки, он говорит мне:

– Как знать? Можешь ты будешь прилежнее учиться? Ведь правда?

И почти в то же время, в ту же секунду – деревья в лесу, я ощущаю запах прелых листьев и влажной земли, я знаю, что держу в руках лопату и что случится страшное, и я кричу.

Я закричала.

Все за соседними столиками смотрят на нас. Кровь пульсирует в голове. Мадемуазель Дье, бледная как смерть, проступает сквозь пелену моих слез. Я чувствую, как они текут по щекам, и вытираю их салфеткой. Глотаю ртом воздух. Я сижу до скончания века, обхватив голову руками, и ни о чем не думаю. Микки. Он сказал вчера или позавчера, что будет соревноваться в Дине, не помню точно когда. Будет повод снова сюда приехать. Я принимаю как-то вечером душ во дворе и специально не до конца задергиваю занавеску, чтобы он мог меня увидеть. После того как я предстану перед мэром, обязательно устрою так, чтобы Микки меня трахнул. Мне этого особенно хочется, когда я вяжу, сидя на лестнице в кухне, слегка расставив ноги, а он не спускает с меня глаз, но думает, что я не замечаю. И Бу-Бу. Я исхожу на мыло от одной мысли. Он, должно быть, еще мало что умеет, разве что трогал за разные места свою отдыхающую – хотя, может быть, я слишком наивна – или же по ночам тешил себя собственноручно, думая обо мне. Я шепотом спросила его об этом в коридоре наверху, но он только пожал плечами. Я умираю от одной только мысли. Мой брат, мой младший брат.

Я говорю, обхватив голову руками:

– Простите меня.

Горе Луковое молчит до второго пришествия. Она перегнулась ко мне через стол. От нее пахнет «Диором», точно, как от Миккиной Жоржетты. Я говорю:

– Это не из-за вас, это совсем другое.

Я смотрю на нее. Она убрала этот гнусный флакон с чернилами подальше от моих глаз. Показывает знаком, что поняла, и улыбается со встревоженным видом. На самом деле она ничего не поняла, потому что набитая дура.

Я оглядываюсь вокруг, но мы уже не вызываем интереса, посетители о чем-то беседуют и едят. Я говорю убедительно, насколько могу:

– Давайте есть, остыло.

Наконец она бормочет минуту спустя:

– Знаешь, но это ведь не настоящий подарок на твой день рождения. Настоящий у меня в сумке, но теперь я боюсь.

Говорю так мило, как умею только я:

– Не дуйтесь. Покажите.

У меня ломит затылок. Это золотая зажигалка фирмы «Дюпон», а на ней выгравировано «Эль». Она что-то написала на карточке, которую вложила в футляр, но в последний момент почувствовала неловкость, она боится, что я прочту, короче, целая драма. Она написала:

«Чтобы быть твоим пламенем».

Мне кажется, что это так же бессмысленно, как и сама жизнь, но перегибаюсь через стол, притягиваю к себе ее голову и чмокаю в щеку. Говорю:

– Когда мы сядем в вашу машину, я вас поцелую по-настоящему.

По крайней мере, так к ней возвращается нормальный цвет лица. Я обожаю, когда она заливается румянцем и не знает, куда девать глаза. Я представляю ее с агентом фабрики игрушек на разложенном сиденье ее драндулета, с поднятыми ногами, платье задрано и нахлобучено на голову, а сама стиснула зубы, не может дождаться, когда все это наконец закончится. Она смешит меня до слез.