Убийственное лето

Когда мадемуазель Дье возвращается, она держится очень прямо, лицо – красное, как помидор, а тяжелые белые груди трясутся, сильно просвечивая, под блузкой. Никто не обращает на нее внимания, за исключением одного официанта в красном жилете, но в этой парилке все, кроме меня, и так расстегнули и распахнули все, что можно. Но она-то воображает, что все взгляды устремлены на ее буфера, и идет «с захлестом», словно на подиуме, выбрасывая одну ногу перед другой, как курица, которой отрезали голову. Не могу передать, что я почувствовала, увидев ее такую жутко несуразную, ненавижу себя за то, что я пережила в ту минуту, и готова себя убить. Она-то понимает, что хорошо, а что плохо. Я умоляла ее написать в моей метрике «Габриэль Девинь». Обещала ей, что она сможет тогда делать со мной все, о чем мечтает. И даже если это будет безумно смешно, я сделаю вид, что испытываю райское блаженство, честное слово, буду кричать как шальная, объясняться ей в любви, короче, выполню все по полной программе. Отец неизвестен. Занавес. Я закуриваю ментоловую сигарету от подаренной ею зажигалки.

На обратном пути, по дороге в Анно она ведет машину так, будто только вчера сдала экзамен на права, щурится, всматриваясь в дорогу, освещенную фарами. Я дремлю. Время от времени, когда она уверена, что еще десяток километров не будет ни единого поворота, она кладет руку мне на колено. Говорит:

– Я постоянно о тебе думаю. Ты не понимаешь, что это такое, любить так, как люблю тебя я.

И все в таком духе. Она не ревнует к Пинг-Понгу, она с ним не знакома. Она довольна, что я выхожу замуж и буду счастлива. Говорит, что горда собой, что осмелилась показаться «всем на глаза» без лифчика, чтобы сделать мне приятное. Я говорю:

– В следующий раз нужно будет показать вашу задницу.

Она восклицает: «О!» – и смеется, но голос дрожит. Не знаю, то ли от этой мысли, то ли из-за выпитого кьянти, но мы движемся на скорости тридцать километров. Я говорю:

– Давайте ускоримся, а то мы никогда не доедем.

Мы проезжаем через пустой город, пересекаем мост, и тут она останавливается на обочине. Ей нужно удалиться в сосны пописать. Жду в машине. Она залезает обратно, смотрит на меня вечность, вздыхает, и мы едем дальше. Она подвозит меня почти к воротам Монтеччари. Я целую ее в губы, она, кстати, классно целуется, что невероятно, и обещаю ей, что позвоню из кафе Брошара. Она целует меня еще раз, на минуту впивается пальцами в мои трусики, тяжело вздыхает, а потом я вылезаю. Я говорю:

– Мне нужно будет снова приехать в Динь. Приедете туда?

Она грустно кивает. У нее горит лицо, а желтый бант в волосах поник и свесился набок. Я его снимаю, скатываю трубочкой и кладу ей в руку. Говорю ей нежно:

– Горе Луковое.

Она снова слегка кивает с грустной улыбкой, и я ухожу.

В кухне под низко опущенной над столом лампой – почти на уровне лица – сидит Пинг-Понг, протирает спиртом какие-то детали машины и едва смотрит в мою сторону. У меня на часах без четверти двенадцать.

Я говорю:

– Ты сердишься?

Вместо «нет» он качает головой. Я сажусь рядом, но он еще долго молчит. Потом произносит:

– Я звонил мадемуазель Дье около семи. Ее не было дома.

Я говорю:

– Она повела меня ужинать в ресторан, отметить мой день рождения. Подарила мне зажигалку «Дюпон».

Достаю зажигалку из сумки и показываю ему.

Он говорит:

– Она что, так шутит?

С начала июля почти каждую ночь вспыхивают лесные пожары, и ему редко удается выспаться. Я говорю:

– Ну вот, сегодня мог поспать, а ждешь меня.

Он отвечает:

– Не могу уснуть, пока ты не вернулась.

Я наклоняюсь и целую его всклокоченную шевелюру. Мы смотрим друг на друга, и я говорю:

– Пойдем сегодня ночевать в сарай?

Он улыбается, гладит мне попу через платье и говорит:

– Хорошо.

Тогда, чтобы не шуметь, мы идем в сарай, и там он любит меня так, что я забываю, на каком я свете.

А потом однажды я просыпаюсь, и мне уже двадцать лет.

Пью кофе в кухне с глухопомешанной теткой и с Матерью Скорбящих, выгоняю Бу-Бу из душа во дворе, чтобы помыться самой, а потом поднимаюсь к себе, надеваю белые шорты, белую футболку-поло и босоножки и иду к матери.

Она примеряет на меня свадебное платье. От платья Жюльетты почти ничего не осталось. Повсюду кружева, как мне хотелось. Я смотрю на свое отражение в большом зеркале комнаты на первом этаже, где мы едим, – высокая, с тонкой талией, и сама страшно себе нравлюсь. У бедной дурынды слезы на глазах, когда она видит меня в этом платье. Она придумывает какие-то хитрости, чтобы моя попка выглядела еще привлекательнее, и, пока она сидит за машинкой, а я ем свою любимую кашу «Нестле», она говорит мне:

– Хочу что-то тебя спросить, но только не сердись.

Она обдумала то, что я ей говорила, когда познакомилась с Пинг-Понгом, и теперь сама не своя. Она попросила мадам Ларгье, к которой ходит убирать, описать ей папашу Монтеччари. Короче, она хочет увидеть его фотографию.

После этого мы молчим, пока мертвые не восстанут. У меня комок в горле. А она даже перестала строчить на машинке. Я говорю:

– Папаша Монтеччари вообще не имеет отношения к этой истории. Теперь я это знаю точно.