Убийственное лето

Думаю о встрече во вторник с Лебалеком и о следующих встречах. Внезапно Эль становится почти такой же реальной, как если бы она шла рядом со мной. Эль наплевать на то, что нам предстоит сделать. Ей даже этого немного хочется. Она не любит неопределенность. Она сама – сплошная неопределенность, а ей хочется обнять кого-то за шею, и чтобы ее приласкали, а еще хочется быть стервой или вообще не быть ничем и никем. Эль – это я, но не совсем, мне приходится думать за нее обо всем. Она никогда не повзрослеет, сейчас ей было бы легче, если бы она умерла. Она с криками проснулась в тот момент, когда Горе Луковое и я сидели в пиццерии. Я совсем недавно чувствовала, как она зашевелилась там, в телефонной кабине. Он царапает меня своими длинными ногтями, сжимает сердце, и тогда мне кажется, что я задыхаюсь, и ломит затылок.

Я говорю ей:

– Вечером в день свадьбы я пойду посмотреть на него в своем прекрасном белом платье. Я наберусь смелости. Ты же знаешь, я смелая.

Он будет сидеть в своем кресле, как он выглядит? Наверное, худой – кожи да кости – и постаревший. Когда мы навсегда покидали Арам, я сбежала, чтобы Эль не было при переезде. До самого вечера я слонялась по заснеженным холмам. Когда я явилась в наш новый дом, мать бродила как потерянная среди мебели, ящиков с посудой и прочим барахлом. Она сказала мне:

– Ты совсем бессердечная. В такой день бросить меня одну…

Я ответила:

– Не хочу его видеть. Если бы ты была одна, ты же знаешь, я бы осталась тебе помочь.

Я расстегнула верхние пуговицы ее платья, мы обе сидели на диване, который еще не подняли наверх, и я сказала: «Умоляю тебя», – потому что ей всегда стыдно, и она считает, что это плохо, а Эль заснула, наконец успокоилась после тяжелого дня в объятиях своей любимой мамочки.

Я на берегу реки, но не помню, ни как я здесь очутилась, ни по какой дороге сюда пришла. Я сижу на валуне у журчащей воды, которая увлекает за собой мелкие камешки. Мокрая от пота футболка прилипает к телу. Недалеко на мосту стоят люди, поэтому я не могу снять ее и высушить. Шесть часов. Солнце по-прежнему нещадно палит. Я пытаюсь нашарить конфетку в своей полотняной сумке, но не нахожу. Беру зажигалку «Дюпон» и прикуриваю ментоловую сигарету.

Я решила, что во вторник возьму с собой пузырек матового стекла, на который я приклеила этикетку лака для ногтей. Он лежит в кармане моего красного блейзера, там же, где деньги. После обеда Коньята попросила помочь ей подняться в ее комнату. Она велела мне достать из изразцовой печки картонную папку и вручила мне четыре новенькие банкноты по пятьсот франков на мой день рождения. Я просто обалдела. Когда я клала их к остальным в карман красного блейзера, я нащупала этот пузырек. По-моему, мне захотелось его разбить, выбросить к черту этот порошок, не знаю. Я плакала без слез из-за этой старой грымзы, мне стало тепло и нежно внутри, а когда я дотронулась до этого пузырька, мне показалось, что я прикоснулась к змеиной коже. Но теперь, когда я решила взять его с собой во вторник, мне захотелось немедленно подержать его в руке, крепко-крепко зажать и больше не выпускать. Возьму его с собой, а там посмотрим, понадобится он мне или нет.

Я иду по дороге к Пинг-Понгу, он должен меня забрать около семи. Но догадайтесь, кто меня догоняет в красно-белой футболке велогонщика, пыхтя, как тюлень, крутит педали, так что только икры мелькают в воздухе? И говорит хриплым голосом:

– Черт возьми, заметил тебя еще на мосту, но вот только догнал, после третьего виража. Завтра соревнуемся в Пюже-Тенье, похоже, я приду к финишу, когда все уже разойдутся по домам.

Слезает со своего коня. Черные шорты обтягивают все его выпуклости. Их он тут же и потирает, ничуть не заботясь о том, что меня это может смутить, а потом начинает массировать шею, мотая при этом головой.

Мы садимся на траву на краю дороги, он вытирает лицо бейсболкой и говорит мне:

– Подожду вместе с тобой нашу машину-метлу[56]. Совсем выдохся.

Я спрашиваю, сколько он проехал километров, он отвечает:

– Для братьев – сто. А вообще-то пятьдесят, да еще выпил три банки.

Он пожимает плечами и говорит смиренно:

– Что поделать, такова жизнь.

Мы сидим на пригорке в тени деревьев, и мне хорошо. Смотрю на небо. В какой-то момент смотрю прямо на Микки, он сидит, сцепив руки на коленях, и морщит лоб, как будто о чем-то размышляет. Я говорю:

– О чем ты думаешь?

Он отвечает:

– Я предсказал, что марсельский «Олимпик» возьмет кубок, и он взял. А теперь я говорю, что выиграю гонку. Я чувствую.

Я спрашиваю:

– После Пюже какие у тебя соревнования?

И он идет по списку, так что конца не видно. В Дине гонки будут 25-го, через неделю после свадьбы. Вкруговую, вокруг города, двадцать раз по бульвару Гассенди, и каждый раз получаешь приз, если на этом этапе опередишь остальных. Если выиграешь все заезды, получаешь металлическую штуковину, на которой выгравировано твое имя, и велосипед дерьмового качества, который можно толкнуть за пятьсот франков. Мне бы хотелось, чтобы он выиграл. Он говорит: