Убийственное лето

Когда приносят креветки, она уже так подробно изложила мне, какие яства приготовила дома к моему дню рождения, что я больше не голодна. И мне уже не больно. Смотрю, как она ест, и делаю вид, что слушаю ее. Она заказала бутылку кьянти, и, поскольку я не пью, она точно назюзюкается. Она спрашивает, зачем я приехала в Динь, но я ей говорю «Тсс!», просто нужно было перед свадьбой кое с чем разобраться. Она делает вид, что поняла, и вздыхает так, что на ней вот-вот лопнет кружевной лифчик. Он просвечивает под ее прозрачной блузкой. Самое лучшее, что в ней есть при ее мягкости, присущей блондинкам, это великолепная белая грудь, но она всегда ее стыдилась, поскольку ее отвратная мамаша внушила ей, что она у нее слишком большая. И теперь я единственная, кому она пытается ее показать. Если бы я поехала к ней домой, как мы договаривались, она бы, скорее всего, даже не надела лифчик под блузку. Была бы возбуждена, как целка, но при этом тряслась бы от страха, открывая мне дверь. Это Горе Луковое еще та ханжа! Хотя я ее очень люблю. Примерно так же, как люблю Пинг-Понга. Не вижу, что между ними общего, но люблю. Если бы я поехала к ней домой, как мы договаривались, она бы бесконечно ходила вокруг да около, подавала бы чай дрожащими руками, как тогда, когда мне было пятнадцать, примеряла бы свои наряды, чтобы я оценила, стала бы разглагольствовать об «этой потрясающей актрисе» или «этой потрясающей певице», которая любит только женщин, – «ну да, уверяю тебя, это все на свете знают» – или о Мэрилин, если уж больше не о чем говорить, чтобы я радовалась, что оказалась в такой чудесной компании. Клянусь, она никогда не выразит удивления по-простому, а обязательно, как в театре, приложит ладонь тыльной стороной ко лбу, закатит глаза, как бы вопрошая Боженьку, что, мол, такое с ней стряслось.

Когда дошло до клубничного мороженого, она мне говорит:

– Ты меня не слушаешь.

Я говорю:

– Я думаю о вас.

Она не верит.

– А о чем именно?

Я говорю:

– У вас лифчик просвечивает сквозь блузку. Уверена, что вы бы его не надели, если бы я приехала к вам в Брюске.

Густой румянец. Она больше не произносит ни слова до скончания века. Я наклоняюсь через стол и говорю:

– Ну, нашли что-нибудь про этот грузовик?

Она меня убивает. Не глядя на меня, кивает. Я жду. Говорит, упрямо ковыряя свое мороженое:

– В ноябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого года они привезли лес месье Понсе, для строительства изгороди. У него сохранилась накладная. Это были водитель грузовика и грузчики из компании Ферральдо.

Допустим. Люди не столь глупы, как я полагаю. Она поднимает глаза и спрашивает как-то неискренне:

– А зачем тебе это нужно?

Я говорю:

– Там к этому пианино прилагалось много валиков с разными мелодиями. По крайней мере, так говорят. Они, наверное, где-то забыли этот ящик. Вот я и хотела узнать.

Она так и застыла с поднятой ложкой.

– Так ведь прошло уже двадцать лет!

Я опускаю голову, смотрю с несчастным видом, способным разжалобить кого угодно, на свое лимонное мороженое и говорю:

– Да, вы правы, это идиотизм. Очень жалко.

Потом смотрю на нее с улыбкой и говорю – сама любезность:

– Сделайте мне что-то приятное на мой день рождения. Пойдите в туалет и снимите лифчик.

Густой румянец. У нее колотится сердце. Она шепчет:

– Ты с ума сошла! Здесь же люди.

Я беру под столом ее руку и говорю, вся такая милая-премилая:

– Ну пожалуйста.

Она смотрит на меня с пылающим лицом. Он умирает от желания сделать это, чтобы показать, какая она современная, но не может решиться. Говорит:

– Предупреждаю, я это сделаю.

Я не отвечаю. Ем мороженое и смотрю на нее, как на идиотку. Внезапно на ее покрасневшем лице проступают белые пятна, она перемещается на своей банкетке, встает, и я вижу, как она лавирует между столами, направляясь в сторону туалета.

Ем свое мороженое. Мне охота поставить на всем крест – на Лебалеке, Туре, Горе Луковом, Дине. Думаю о Филиппе, который заставлял меня раздеваться в подсобке аптеки. И конечно же, о той другой дуре, которая с плачем снимала свое разодранное платье и говорила «да», потому что их было трое, и она боялась, что они ее изобьют. Или оставят изуродованной, поди разбери. И еще немного о нем, чтобы тоже поставить очень маленький крест, скорее даже крестик. Синяя изразцовая плита. Я говорю себе: «Все. Хватит». Давлю ложкой мороженое и отодвигаю от себя.