Убийственное лето

Прежде чем заснуть, чувствую на себе запах мадмуазель Дье, смешанный с тем, другим, диоровским. Странная вещь – чужой запах. Мой папа – нет, хватит. Моя мама. Больше всего на свете люблю ее запах. Бу-Бу. Отгоняю мысль, что он еще на танцах. Нет, он спокойно себе спит в своей комнате. Не буду больше на него злиться. Я точно пересплю с ним, я уверена в этом так же, как в том, что я жива. А потом, потом, потом… У меня до сих пор перед глазами дорога, убегающая в свете фар. Господи, иже еси на небеси, сделай так, чтобы эта кретинка нормально добралась до дома.

Просыпаюсь я на рассвете вся в поту. Мне снился страшный сон. Я не закрыла ставни, и комната постепенно наполняется холодным светом. Я слышу, как Микки внизу, как раз под нами, варит кофе. Я встаю и иду к шкафу, чтобы проверить, что пузырек точно лежит в кармане моего красного блейзера. Вынимаю его, хочу удостовериться, что это тот самый. Во сне отравили мою маму. Прямо у меня на глазах, в баре Диня. Я знала, что она умрет, и кричала от ужаса. Потом у нее стали вырывать пучки волос, у нее все лицо было в крови. Там были мадемуазель Дье, и Пинг-Понг, и Туре. Лебалека не было. Говорили, что он скоро придет, и все смеялись и заставляли меня есть волосы моей матери.

Не знаю, сколько времени я стою в комнате совершенно голая. Слышу, как Микки во дворе заводит свой грузовичок. Иду к окну. Интересно, что он собирается делать в такую рань 14 июля? Может быть, с ним сегодня ночевала Жоржетта? Мне не видно, сидит ли она в кабине. Я смотрю, как он отъезжает, потом надеваю свой белый халат с вышивкой «Эль», спускаюсь на кухню. Никого. Варю себе кофе, все время оглядываюсь, потому что мне кажется, что позади меня кто-то стоит. Потом выхожу на улицу и сажусь на каменную скамейку возле двери, пью кофе. В первых лучах красного солнца, встающего между горами, видно, как над кружкой поднимается пар.

Потом мне, как всегда, становится лучше. Я иду по двору босиком к лугу, туда, в глубину, где нежная и влажная трава. Я не знаю, который час. В большой палатке в низине, где живут туристы, тихо. Я не подхожу туда. Захожу по щиколотку в речку, но вода ледяная, и я тут же выскакиваю обратно. Долго сижу на большом камне, стараясь ни о чем не думать. Когда я ни о чем не думаю, я всегда думаю о той же ерунде. На сей раз я вижу, как умираю на синем диване в Брюске, голова мадемуазель Дье между моими высоко поднятыми коленями. Она сказала, что у меня это было так сильно, что я, сама того не замечая, дергала ее за волосы. Поэтому, наверное, мне и приснился этот кошмар.

Через какое-то время один из двух парней-туристов – самый высокий – идет к реке набрать воды в парусиновое ведро. Он в поношенных спортивных трусах, загорелый до кирпичного оттенка, волосы на груди совершенно выцвели. Он говорит:

– Доброе утро, ну вы и ранняя пташка.

Мы с ним раньше и словом не перекинулись. Он называет свое имя, Франсуа, я показываю мое, вышитое на халате. Он говорит:

– Но это же не имя.

Говорю:

– Правда? Ну, придется вам расстаться с еще одной иллюзией.

Он спрашивает, пила ли я кофе. Говорит:

– Идите, выпейте еще чашку вместе с нами.

Соглашаюсь и иду за ним следом.

Мы оба доходим босиком до палатки, я узнаю, что все они из Кольмара в департаменте Верхний Рейн[64]. Я понятия не имею, где это, но говорю: «Понятно», – словно провела там всю жизнь. Он спрашивает, откуда у меня такой акцент. Отвечаю:

– Моя мать из Австрии.

Он пытается говорить со мной по-немецки, а я повторяю:

– Ja, Ja[65].

Я немного понимаю, но сказать могу только это. Тогда он перестает.

Его приятель и две девушки только что проснулись. Приятель в полотняных брюках, одна из девиц в старых джинсах, обрезанных ниже колена, а вторая в трусиках, на заду напечатана растопыренная пятерня. У обеих грудь наружу. Загорелые, спортивные, и все такое. Мне представляют Анри, и я ему пожимаю руку. Он не такой красивый, как Франсуа, но тоже ничего, разве что сильно небритый. Блондинку с льняными волосами в обрезанных джинсах зовут Диди, а вторую, ту, что посмазливее, с твердыми небольшими и круглыми грудками, – Милен. Они готовят кофе, и мы пьем его на траве перед палаткой. Им здесь очень спокойно. Вокруг ни души. Диди рассказывает мне, что у них не хватило денег, чтобы поехать на Сицилию, поэтому они остались здесь. Оба парня работают в банке в Кольмаре. Я говорю:

– Почему же вы не прихватили с собой кассу?

Они улыбаются из вежливости, вышло не слишком-то остроумно. Внутри палатки лежат надувные матрасы. Нет никаких перегородок, и я спрашиваю:

– А как же вы тут трахаетесь?

Но и это звучит плоско. Наконец до меня доходит, что они думают, будто я туповатая, совсем не такая, как им показалось сначала, и я закругляюсь.