Убийственное лето

Я стою у окна, прижавшись лбом к стеклу. Прямо в лицо мне светит солнце. Я говорю себе, что пойду к нему в день свадьбы в своем красивом белом платье, когда все остальные будут пить, смеяться и нести всякую чушь. В первый раз за четыре года, девять месяцев и пять дней. А потом, еще июль не успеет закончиться, как Пинг-Понг увидит, что вся его семья разлетится на кусочки, так же как когда-то разлетелась моя. Он потеряет братьев, как я потеряла отца. Где мой отец? Где он? Мне так больно, когда я представляю себе свою дурынду-мать с этими тремя подонками в тот снежный день, я ненавижу их за то, что они с ней сделали. Но по большому счету, мне наплевать, и это чистая правда. Мне наплевать, когда я думаю о том, что они сделали нам – ему и мне. Где он? Я била лопатой какого-то мерзкого типа, который вовсе мне не отец, ведь своего отца я совсем не знала – ты должна остановиться, немедленно, остановись, – он говорил мне: «Я дам тебе денег. Повезу тебя в путешествие. В Париж».

Солнце слепит глаза.

Я сделаю так, что от Пинг-Понга ничего не останется. Он возьмет ружье своего подонка-отца, и я ему скажу: «Это Лебалек, это Туре», – и пусть он убьет обоих. Я стану Эль. Все исправлено. Я приду к своему папе и скажу:

– Теперь они умерли, все трое. Я вылечилась, и ты тоже.

Я понимаю, что сижу на лестнице, на ступеньке и держусь рукой за перила. Щекой я прижимаюсь к полированному дереву и иногда вижу отсветы из кухонного окна снизу. Очень тихо, никаких звуков, только мое дыхание. Кажется, я отодрала один за другим все накладные ногти, такое со мной бывает, я чувствую, что держу их в другой руке, которую прижимаю к губам. Я думаю о его лице и плачу. Он идет по дороге к нашему дому. Останавливается в нескольких шагах от меня, чтобы я могла побежать ему навстречу, прыгнуть, а он подхватит меня на руки. Он смеется. Он кричит:

– А что принес папа своей любимой крошке? Что же он ей принес?

Никто и ничто на свете не заставит меня поверить, что это было раньше. Я хочу, я ужасно хочу, чтобы это было сейчас. И чтобы это никогда не кончилось. Никогда.

Казнь

Все эти огни, это лето.

Ночью я не могу заснуть. У меня перед глазами снова сосны, горящие на холмах, и пожарные самолеты, которые летают низко-низко, сбрасывая воду, которая обрушивается с грохотом пулеметной очереди, переливаясь всеми цветами радуги в солнечных лучах, пробивающихся сквозь просветы туч и дым.

Еще я вижу свадьбу. Эль в длинном белом платье, так любовно и ловко подогнанном для нее матерью, что кажется, будто оно сидит на ней, как вторая кожа. Фату она сняла во дворе и разорвала на кусочки, чтобы досталось всем. Ее улыбка в тот день. Я смотрел в ее глаза в церкви, когда надевал ей кольцо на палец. И снова увидел в них эти тени, еще более волнующие, чем обычно, похожие на метущихся, сбившихся с пути птиц в горах, осенью. Ее улыбка одними уголками губ, такая робкая и мимолетная, вызывала во мне жалость, да, жалость к ней, я бы отдал все на свете, чтобы ее понять и помочь. А может быть, я это придумываю теперь, может быть, я уже все забыл.

Нас было тридцать пять или сорок за столом. А потом стали приходить все новые гости, из нашей деревни или по соседству, и в середине дня, когда начались танцы, их собралось уже вдвое больше, чем вначале, или даже сверх того. Мы с Эль открывали бал. Вальс, чтобы сделать приятное ее матери и нашей тоже. Она придерживала платье рукой, чтобы не испачкать, и кружилась, кружилась, а в конце со смехом чуть не упала на меня, потеряв равновесие. За все утро она почти ничего мне не сказала, но эти слова я расслышал: «Какое чудо, какое чудо…» Я прижимал ее к себе. Я держал ее за талию, когда мы пробирались назад к столу среди гостей, а они изо всех сил хлопали меня по спине. Даже сейчас стоит мне подумать об этом, как я чувствую под рукой нежность ее кожи.

Потом я смотрел, как она танцует с Микки, моим шафером, он снял у нее под столом голубую подвязку, переходившую в нашей семье от одной женщины к другой, единственную, которую мы смогли отыскать, чтобы не нарушать традицию. Все мужчины были уже без пиджаков и галстуков, но даже в одной рубашке мой никудышный гонщик больше походил на принца, потому что танцевал с принцессой. Я сказал Бу-Бу, сидевшему рядом:

– Ну, осознал?

Он обнял меня и громко чмокнул в щеку, впервые с тех пор, как вбил себе в голову, что целовать брата ниже его мужского достоинства. Он сказал:

– Потрясный сегодня день.

Да, солнце стоит над горами, вокруг смеются гости, потому что Генрих Четвертый корчит из себя клоуна, вино льется рекой, без конца меняют пластинки, чтобы и молодые, и пожилые могли танцевать, все было здорово. В городе я нашел сиделку, которая согласилась побыть до восьми вечера с парализованным тестем. Ева Браун была здесь. Несколько раз я встретился с ней глазами, такими же голубыми, как у ее дочери, и она улыбалась мне, чуть прикрыв веки, чтобы показать, что она довольна. Я уверен, так оно и было, мы потом это обсуждали. Она знала не больше моего, что нам готовила Вот-та.