Убийственное лето

Я здесь сижу от Рождества Христова, уже представляю всю их убогую жизнь, начиная с крестин, но тут слышны чьи-то шаги, и кто бы это мог быть? Совершенно измученный тип, лицо и руки все черные, грязная рубашка, мятые брюки, жуткие ботинки. Вид у него такой же радостный, как у любимого гонщика Микки, когда у того берут интервью по телику. Кстати, он чем-то даже на него смахивает, только здоровее его раза в два. Он жестом приветствует всех собравшихся и говорит:

– Простите, у меня немытые руки.

А мне говорит:

– Ты уже встала?

Нет нужды снова идти в первый класс, чтобы догадаться, что теперь он будет дуться на меня весь день, потому что халат у меня надет на голое тело, и все это, наверное, уже заметили. То, что остальные девицы выставили напоказ свои сиськи, ему наплевать. Точнее, он на них вообще не смотрит, а смотрит только на меня. Я встаю, говорю «до свидания», благодарю за кофе, и все такое, и мы вдвоем возвращаемся домой через луг. Я говорю:

– Послушай, Пинг-Понг, я там оказалась совершенно случайно.

Он отвечает, не глядя на меня:

– Я тебя не упрекаю. Я устал, только и всего.

Я делаю несколько шагов, чтобы догнать его, беру под руку. Он говорит:

– А потом, не зови меня больше Пинг-Понг.

Когда мы приходим, Бу-Бу, Коньята и уже вернувшийся Микки сидят на кухне. Бу-Бу в пижаме поглощает свои бесчисленные бутерброды. Он мне говорит:

– Только что заезжал Брошар. Звонила твоя школьная учительница, передавала, что добралась нормально.

У меня сразу ком в горле, мне кажется, то, что ей пришло в голову позвонить, – это высшее проявление любви, но вслух говорю:

– Как тебе удается все это умять?

Он пожимает плечами и улыбается. Я умираю, когда он улыбается. Чмокаю Коньяту и иду наверх.

В комнате Пинг-Понг раздевается и ложится на незастеленную кровать. Он говорит:

– Я должен немного поспать. Вечером мы с братьями пойдем на танцы.

Я сажусь возле него. Он даже не успел помыться, и от него пахнет дымом. Какое-то время он лежит с открытыми глазами. Потом закрывает и говорит:

– Вердье сломал ключицу. Помнишь, такой молодой парень, мы с ним были вместе в «Динь-доне», когда с тобой познакомились?

Говорю, что помню.

Он говорит:

– Он сломал ключицу.

Я довольна, что мадемуазель Дье позвонила. Это высшее проявление любви. Во всяком случае, мне так кажется. Да, самое большое проявление – бояться, что кто-то за вас волнуется. Все, кроме матери, думают, что мне совершенно наплевать, волнуется ли кто-то за меня. Неправда. Честное слово. Просто я не должна показывать свои чувства, только и всего. Она позвонила Брошару, и тем самым гораздо больше проявила свою любовь, чем когда пыталась доказать мне ее вчера вечером в своей машине в Дине. Она сидела в ней очень долго, ждала меня, припарковавшись напротив «Ле-Провансаль». Пропустим стенания, которыми она встретила меня из-за опоздания, но первое, что она потом мне сказала:

– В субботу днем я ездила навестить твоих родителей. Твоя мама показала мне свадебное платье. Я привезла твоему папе заявление о признании отцовства, но не смогла убедить его подписать, но вот увидишь, в один прекрасный день его имя внесут в твое свидетельство о браке.

Вот так. В субботу днем я болталась по городу, так сама себе осточертела, что уже не знала, куда себя деть. Позвонила Лебалеку, а потом плакала, правда, беззвучно, но так же безутешно, как эта дурочка способна плакать во весь голос. А она пошла к нам домой. Решила, что осчастливит меня, что все будет чудесно, и я наконец поверю, что она любит меня так сильно, как говорит, с моих четырнадцати или пятнадцати лет, короче, с незапамятных времен. Неправда, что я нечувствительная. Ни нечувствительная, ни асоциальная, ни отличающаяся девиантным поведением, как напечатала на машинке дура-консультантша по образованию в Ницце после своих дурацких тестов. С ней был психолог, он буквально требовал, чтобы меня упекли в дурдом. Но только… Но только в голову мне пришло совсем другое. Пока я слушала, как Горе Луковое рассказывает мне о своих благодеяниях, я подумала не о том, что она меня любит или что я должна так прыгать от радости, что рискую пробить себе голову о потолок ее малолитражки. Мне в голову пришло, что она видела его, говорила с ним, заходила к нему в комнату, а я нет. Не я, а она. Вот так.