Убийственное лето

Мы проехали по пустой деревне – все или почти все были у нас в гостях – и сперва остановились возле кафе Брошара. Мамаша Брошар не захотела закрывать заведение, побоялась упустить выручку от английской булавки на случай, если у какого-нибудь курортника порвутся брюки, но на свадьбе ей не терпелось побывать, потому на посту оставили папашу Брошара. Он сидел в полном одиночестве, на холодке, и читал журнал, который не осмеливался бы открыть в присутствии жены, попивая пивко с пиконом[66]. Он не видел Эль с тех пор, как она утром вышла из церкви напротив рука об руку со мной. Он сказал, что и я, и новобрачная прекрасно выглядели.

Потом мы поехали к Еве Браун. Это было последнее место, где могла бы находиться Эль, поскольку ее мать была у нас, но Микки сказал:

– А что нам стоит туда заглянуть? Мало ли что.

Когда мы вошли, сперва без толку постучав в стеклянную дверь, в доме стояла глубокая тишина. Кухня не соединена со столовой, как у нас, а отделена перегородкой. Микки был здесь впервые. Он смотрел по сторонам, сощурив глаза от любопытства. Он сказал:

– Отлично. На редкость толково устроено.

Я громко спросил:

– Есть тут кто-нибудь?

Наверху раздались какие-то звуки, и к нам, приложив палец к губам, спустилась мадемуазель Тюссо, сиделка, которую я нанял. Она сказала:

– Он заснул.

По ее пришибленному виду мы сразу поняли, что что-то произошло. У нее были красные глаза, будто она плакала. Она села, пододвинув стул, вздохнула, потом сказала:

– Бедный мальчик, не знаю, кого вы взяли в жены, это не мое дело, но я пережила что-то ужасное.

И повторила, глядя мне прямо в глаза:

– Что-то ужасное.

Я спросил, наверху ли Эль, и она ответила:

– Боже сохрани, нет. Но она приходила.

Мадемуазель Тюссо лет сорок. Она не дипломированная медсестра, но умеет делать уколы и сидит с больными. В тот день поверх голубого платья на ней был надет белый передник, и сейчас он был разорван. Она показала на него со словами:

– Это она.

Потом отвернулась с глазами, полными слез, говорить она не могла.

Я сел напротив нее и Микки. Ему было неловко, и он сказал мне, что, если я хочу, он может подождать меня в машине. Я сказал, что нет, пусть лучше останется. Я уже не понимал, пьяный я или трезвый. Все казалось еще более нереальным, чем у нас дома. Мадемуазель вытирала глаза скатанным в комок платочком. Пришлось долго ждать, прежде чем она рассказала, что произошло, а еще дольше – чтобы дождаться конца ее монолога, потому что она постоянно пускалась в отступления, желая показать, как все в городе ее высоко ценят и что она многим помогла облегчить страдания, и все такое. Менее терпеливый или не такой осоловевший от вина, как я, Микки все время твердил:

– Ладно, а что дальше?

Сегодня днем – по версии мадемуазель Тюссо, – но другой у меня нет, Эль появилась около пяти часов, одна, в своем подвенечном платье. Она пришла с пустыми руками – ни кусочка свадебного торта, ни бутылки клерета, ничего. Она только хотела видеть отца. Видеть его. Она была «очень взволнована», это было заметно и слышно по голосу. Мадемуазель Тюссо подумала, как мило со стороны невесты уйти со свадьбы, чтобы показать парализованному отцу, что она его не забыла. Она сама, например, так и не вышла замуж только из-за состояния здоровья ее родителей, когда они еще были на этом свете.

– Ладно, а что дальше?

Они обе стали подниматься по лестнице, и тут все началось. Старик в своей комнате узнал дочь по шагам и начал орать и поносить ее. Он орал, чтобы Эль не смела входить к нему. Но, прежде чем мадемуазель Тюссо успела ее удержать, она побежала по коридору и вошла в его комнату.

Он тогда заорал еще громче, он не желал, чтобы она его видела, извивался в своем кресле, закрывая лицо руками, будто лишился рассудка. Эль все-таки подошла к нему, «с дикой яростью» оттолкнув мадемуазель Тюссо. В этот момент она и порвала ей передник. У Эль по лицу текли слезы, грудь у нее просто ходуном ходила, как будто она задыхалась. Она смотрела в упор на отца. Говорить не могла. Постояла несколько мгновений перед ним, а он по-прежнему закрывал от нее лицо, было видно, что она делает страшные усилия, чтобы что-то сказать, а потом рухнула на колени, обняла его безжизненные ноги, прильнула к нему и тоже начала кричать. Нет, слов она не произносила, один сплошной бесконечный крик.

Мадемуазель Тюссо постаралась расцепить ее руки, угрожая вызвать полицию, но она отбивалась «как фурия», и было очень страшно, потому что она могла потянуть за собой отца и опрокинуть его кресло. Старик больше не кричал. Он плакал. Прошло какое-то время, она тоже успокоилась и продолжала сидеть, прижавшись головой к его ногам. Она шептала: «Прошу тебя, прошу тебя». Монотонно, как молитву. Наконец старик сказал ей, все еще пряча от нее лицо:

– Уходи, Элиана. Пойди приведи мать. Я хочу твою мать.

Она поднялась, не ответив. Она долго еще смотрела на него, стоя, а потом сказала:

– Скоро все будет так же, как раньше. Ты увидишь. Я в этом уверена.