Убийственное лето

Я сказал, что ее ученица всегда называет ее мадемуазель Дье. Она засмеялась. Совсем тихо, но я впервые увидел, как она смеется. Она сказала мне:

– Вот и нет. Знаете, как она меня называет? Горе Луковое. Совсем не уважает.

И снова, продолжая пить, прикрыла рукой слишком открытую грудь. Мы переглянулись, и я сказал:

– Она вообще никого не уважает.

Позже мать поставила на стол остатки свадебной еды. Бу-Бу протянул из сарая провод, чтобы закрепить лампу над столом, но в этой части двора электричество работает по собственному усмотрению или же когда его не просят, а провод из кухни сюда не доходит. После совещания было решено, что переносить стол ближе к дому слишком тяжело, и просто зажгли керосиновые лампы и свечи. Коньята заявила, что это «прямо как в сказке», а Жюльетта и Флоранс-Горе Луковое стали поддакивать.

В результате нас оказалось полтора десятка. Приятель Бу-Бу и Мартина Брошар ели молча, поглощенные неожиданно обрушившейся на них любовью с первого взгляда, это было очевидно, и, когда все друг с другом прощались, им было впору еще только здороваться. Генрих Четвертый загадывал загадки и смешил Микки до колик, Жюльетта и Жоржетта изо всех сил старались не участвовать, а я вообще не слушал. Воздух был просто горячий, у меня болело горло, как когда-то в детстве, и я боялся выглядеть как плачущий ковбой.

Я пожал руку мадемуазель Дье, которая собралась домой. Пожал руки какой-то незнакомой паре. Потом Бу-Бу сказал мне:

– В следующее воскресенье Микки выиграет в Дине. Эта гонка специально для него, вот увидишь.

Я сейчас скажу. Хотя не знаю, что я такое несу. Но я подумал, как нечто само собой разумеющееся, что ни для Эль, ни для меня уже не будет следующего воскресенья.

Было почти одиннадцать, когда она вернулась. Я специально сел спиной к воротам, чтобы не смотреть на нее, когда она вернется. Я догадался по взглядам остальных, направленным на меня, и все сразу замолчали – им было интересно, как я отреагирую. Я на секунду обернулся, она стояла неподвижно у входа во двор, подол ее белого платья был испачкан в земле, длинные волосы рассыпались по плечам, а лицо ее не берусь описать. Ну, или можно сказать – усталое. Я уставился в тарелку. Она подошла, я слышал ее шаги у себя за спиной. Остановилась совсем рядом, нагнулась и поцеловала меня в висок. Она сказала мне, но было так тихо, что услышали все остальные:

– Я не хотела возвращаться до того, как ты останешься один. Я думала, что вся публика уже разошлась.

Бу-Бу встал со своего стула рядом со мной, и она села на его место. Посмотрела, что лежит у него на тарелке, и начала есть. Не потому, что была голодна, а просто чтобы что-то делать, я уверен. Она никогда не бывала голодной. Изредка с удовольствием ела хлеб с шоколадной пастой. И никогда не пила много. Минеральную воду с мятой, и то не дома. Родниковую воду из пригоршни. Чтобы разрядить обстановку, Микки сказал:

– Теперь будем звать тебя не Элиана, а Дезире[67].

Она улыбнулась с набитым ртом и, не глядя на меня, сжала под столом мою руку. И ответила, прожевав:

– Пошли вы все подальше.

Она произнесла это таким тоном, что после секундного замешательства все решили засмеяться. Коньята не услышала и попросила, чтобы ей объяснили. Она тоже засмеялась и, обращаясь скорее ко мне, чем к остальным, поскольку смотрела прямо на меня, произнесла то, что осталось у меня в памяти навсегда. Она сказала:

– Малышка совсем не понимает значения слов. Произносит какие попало, чтобы дать понять, что она существует, так дети колотят по клавишам, не зная нот, чтобы было громко.

По-моему, никто никогда не слышал, чтобы моя тетка так говорила, кроме Эль, которая продолжала лениво ковырять овощи у себя в тарелке и, казалось, вообще витала где-то в облаках.

Коньята сказала:

– Ну-ка, слушайте, раз у вас есть уши!

Она постучала пальцами по столу, и я сразу же понял, еще до того, как она закончила, что она хотела дать мне понять. Она не спускала с меня своих выцветших глаз, и адресовано это было мне одному. Три точки, три тире, три точки. Она сказала мне своим надтреснутым старческим голосом, которого сама не слышит:

– Ну что, я права? Согласись.

Я ничего не ответил. За столом тоже не все поняли, и она сказала, продолжая смеяться:

– В молодости я была вожатой у скаутов. Это все, что я помню от азбуки Морзе.

И со смехом закончила:

– Вот видите, если это все, что я помню, то это лишь доказывает, что многие люди хотят сказать одно и то же. Просто мы издаем разные звуки, только и всего.

И Эль внесла последний штрих в этот день. Она продолжала держать меня за руку под столом и совершенно беззвучно говорила с Коньятой, одними губами – никто ничего не слышал, – и Коньята снова начала смеяться, кашляя и задыхаясь, так что Генрих Четвертый и Микки вскочили со своих мест и начали хлопать ее по спине. Разумеется, всем хотелось узнать, что же такое сказала Эль, но Коньята выпучила глаза, пытаясь дышать нормально, и только качала головой. Тогда я повернулся к Эль и впервые заговорил с ней после ее возвращения. Я спросил:

– Что ты ей сказала?