Убийственное лето

По крайней мере, так поняла мадемуазель Тюссо. Старик не ответил. Когда Эль ушла, он еще плакал, сидя в своем кресле, и его пульс ее «очень встревожил». Мадемуазель Тюссо дала ему успокоительное, но только через час у него снизился сердечный ритм, и он уснул.

Но произошло еще что-то. С Эль всегда бывает «еще что-то». Когда она спустилась в кухню, собираясь уйти, то пошла ополоснуть лицо водой и взглянула на себя в зеркало над раковиной. Она увидела тогда, что мадемуазель Тюссо на нее смотрит. Не оборачиваясь, она сообщила со свойственной ей прямотой, не затрудняясь в выборе слов, что именно она думает о старых девах и о том, чем им следовало бы заняться вместо того, чтобы совать свой нос в чужие дела, и, если я правильно понял, Эль добавила еще что-то такое, что мадемуазель Тюссо сочла особенно «ужасающим», потому что даже не знала, что такое возможно.

Когда мы подошли к машине, Микки решил сесть за руль. Он не сразу завел мотор. Мы стояли перед воротами, которые Ева Браун украсила вьющимися розами, он курил, я размышлял. Потом он сказал мне:

– Ты же знаешь россказни этих кумушек… Они такого наплетут, нужно всегда делить на два.

Я ответил, что, конечно, он прав.

Он добавил:

– К тому же бедный старикан совсем чокнулся. Круглый год сидит взаперти в своей комнате. Представляешь?

Я ответил, что, конечно, он прав. Микки кажется, что все очень просто, такое случается во всех семьях, а потом все устаканивается. Когда Эль ушла жить со мной, не записавшись, отец поклялся больше ее не видеть. Я должен поставить себя на ее место. А она, девушка не из трусливых, решила, что день свадьбы – лучший момент для примирения. А ее гонят взашей, да еще в присутствии чужого человека. А ну-ка, поставь себя на место Эль.

Я ответил, что, конечно, он прав. Он спросил меня, вполне миролюбиво, могу ли я для разнообразия отвечать как-то иначе? Он думает, что Эль где-то прячется, как маленькая, ей сейчас никого не хочется видеть. Я-то должен прекрасно понимать, хоть она и напускает на себя независимый вид, в душе она еще совсем ребенок.

Я посмотрел на него. На моего брата Микки.

От жары и пота волосы стояли у него торчком во все стороны. Они у него от отца, типичные волосы «макаронников». Я подумал, что он прав во всем, только не в главном, дикая сцена между Эль и тем, кого она иначе как «придурок» или «тот придурок» не называет, произошла из-за чего-то другого. Тогда выходит, что он не прав ни в чем, но я сказал:

– Все точно. Поедем, посмотрим, вдруг она уже вернулась.

Но она не вернулась. Микки отвез домой Еву Браун, чтобы отпустить сиделку, и уже начинало темнеть. Я ничего не сказал Еве Браун, поскольку все равно она все узнает сама, как только откроет дверь. Я расцеловал ее в щеки, а она крепко пожала мне руку и грустно сказала со своим немецким акцентом:

– Не сердитесь. Она не виновата. Клянусь вам, что она не виновата.

Я хотел задать ей один ужасный вопрос, он уже почти сорвался у меня с языка, но потом посмотрел в ее голубые глаза, на ее доверчивое лицо и не смог. Я хотел спросить: а тогда, пять лет назад, не была ли Эль как-то замешана в том несчастном случае, который произошел с ее отцом? Бывают минуты, когда я совсем не тот Пинг-Понг, за кого меня принимают.

Многие гости уже разошлись, другие рассаживались по машинам. Они наигранно весело говорили мне «спасибо» и «до свидания». Во дворе валялись пустые бутылки, пустые стаканы, кусочки фаты Эль, поднятая пыль почти неподвижно зависла в нескольких сантиметрах над землей. Рядом с сараем, за самодельным столом из досок, поставленных на козлы, оставшиеся гости слушали байки Генриха Четвертого. Там были Бу-Бу и его приятель по коллежу, Мартина Брошар, Жоржетта, Тессари и его жена и еще несколько человек, которых я знал только с виду. Жюльетта и моя мать постелили на стол самую чистую скатерть и ставили приборы. Мать сказала мне:

– Съешь все-таки хоть кусочек.

Мадемуазель Дье сидела на кухне возле кресла Коньяты. Она тоже мне сказала:

– Не сердитесь, пожалуйста, когда она вернется.

И добавила:

– Иначе потом, когда вы лучше ее узнаете, будете жалеть.

Коньята хотела узнать, о чем мы говорим. Я отмахнулся, чтобы она замолчала, и ответил мадемуазель Дье:

– Почему? Вы полагаете, что знаете ее лучше, чем я?

Она опустила голову, потому что я говорил очень громко, и сказала:

– Я знаю ее дольше вашего.

Она выглядела протрезвевшей и причесалась. В вырезе ее черного платья выступали белые груди такого размера, что сразу притягивали к себе внимание. Она почувствовала, что я на них поглядываю, и прикрыла вырез рукой. Не знаю почему, но моя враждебность к ней сразу прошла. Я сказал:

– Конечно, конечно. Вы же ее школьная учительница, все верно.

Я вытащил из шкафа бутылку вина и налил, не спрашивая, три стакана. Блондинка моей мечты взяла протянутый и слегка кивнула вместо благодарности. Я чокнулся с Коньятой и сказал:

– За ваше здоровье, мадемуазель Дье.

Она ответила:

– Можете называть меня Флоранс.