Убийственное лето

– Она злится, что опоздала на автобус. А что с ней могло случиться? Она идет в твою сторону, навстречу.

Мать вздохнула. Микки и Бу-Бу вернулись досматривать фильм. Генрих Четвертый сказал:

– Возьми машину. Я подожду тебя здесь.

Я ушел, когда Уильям Холден[70] находит свою девушку, а та собирается замуж за другого. Так она решилась или нет в результате?

Я мчался, срезая повороты. Чуть не врезался в переполненный 504-й автобус, а водитель, оправившись от испуга, начал, как бешеный, жать на клаксон. Она ждала на обочине перед въездом на мост. Я остановился возле нее и вышел. Она отпрянула на несколько шагов и произнесла совершенно бесцветным голосом:

– Имей в виду. Если ты меня ударишь, то больше никогда не увидишь.

Я все-таки подошел вплотную, отвел руку, которой она защищала лицо, и наотмашь дал ей пощечину, поддержав, чтобы она не упала. У нее только голова дернулась назад. Сразу же брызнули слезы, и через секунду она прошептала:

– Да пошел ты, дерьмо!

Она тяжело дышала. Не отпуская ее, я спросил:

– Где ты была?

Она ответила, тряхнув волосами:

– Мне наплевать, что ты мне врезал.

У нее на щеке остался отпечаток моей ладони. Она смотрела на меня с такой ненавистью, что я вдруг вспомнил слова мадемуазель Тюссо в кухне Евы Браун три дня назад. Я отпустил ее. Вытер рукавом пот со лба, перешел через дорогу и присел на пригорке. Я тоже тяжело дышал. Сердце колотилось.

Она тоже перешла через дорогу, но подальше от меня. Потом целую вечность стояла, не двигаясь, в своем красном платье, с сумочкой в руке. Солнце давно опустилось за горы, но было еще светло, воздух был теплым и пах соснами. Я злился на себя, дать ей пощечину – так на меня не похоже, последнее дело, теперь она всяко не заговорит. Я со средней школы ни на кого не поднимал руку. Потом я сказал:

– Хорошо, извини. Ну, подойди ко мне.

Она не стала упрямиться и подошла.

Легла на траву рядом и обняла меня. Она сказала:

– У меня отлетел каблук, я хромаю.

Самым обычным голосом. Потом сказала, положив голову мне на грудь:

– Я ездила в Динь пошататься по магазинам. Опоздала на семичасовой автобус, иначе я бы уже давно вернулась.

Я спросил:

– Ты ходила по магазинам и ничего не купила?

Она сказала:

– Нет. Мне ничего не нужно. Просто, чтобы вырваться из дома. Так весело в обществе твоей матери и тетки, просто обхохочешься, боюсь, наживу морщины от смеха.

Мимо нас прошли две машины в сторону перевала. Она отодвинулась от меня только потому, что я сам пошевелился, стараясь высвободиться. Я лежал чуть-чуть выше, чем она, и мне была видна ее грудь без лифчика в вырезе платья, а нижние пуговицы она тоже никогда не застегивала. Я сказал ей:

– Застегни платье. Тебе по-прежнему не кажется, что оно слишком короткое?

Она молча подчинилась. Мне было плохо от одной мысли, что она, вот так вырядившись, весь день разгуливала одна по улицам Диня, а прохожие раздевали ее взглядами. Я представлял себе, как кто-то пихал локтем своих дружков и отпускал шуточки в ее адрес. Некоторые, наверное, пытались клеиться, полагая, что девушка вполне доступная, раз столько выставила напоказ. Я неотрывно смотрел на дорогу, на лбу снова выступила испарина, наверное, нетрудно было угадать мои мысли, потому что она нежно сказала:

– Да плевать я хотела на это платье, я больше никогда его не надену.

Я отвез ее домой. Никто за столом не проронил ни слова. Она что-то поела, глядя одним глазом на Уильяма Холдена, а другим на свои накладные ногти на левой руке. И только в этот момент я заметил, что на ней нет обручального кольца.

Когда фильм закончился, все пошли наверх, мы остались вдвоем. Она хотела перед сном помыться в своей цинковой ванне. Я спросил:

– Ты что, потеряла кольцо?

У нее даже ресницы не дрогнули. Она только ответила:

– Я, когда вернулась, помыла руки и сняла его.

Она действительно мыла руки. Я повернулся к раковине, но Эль валилась с ног от усталости, она сняла свою сумочку, висевшую на спинке стула. Достала обручальное кольцо и показала мне. Сказала:

– Если ты когда-нибудь положишь свое на эту гнусную раковину и его смоет, придется потом ломать все трубы, чтобы его достать. Я слежу за такими вещами.

Я пошел в кладовку за ванной. Вернулся, поставил большой таз с водой греться на газовую плиту. Было слышно, как наверху ссорятся Микки и Бу-Бу. Эль неподвижно сидела за столом, подперев подбородок. Я спросил:

– Дорого стоит билет в Динь?

Она не ответила. Снова выдохнула, но теперь с раздражением и взялась за сумку. Она не стала в ней рыться – всегда знала, где что лежит, – спокойно достала два автобусных билета и положила на стол. Сказала, вставая:

– Это уже перебор.

Когда ванна была готова, а вода на ощупь чуть теплая, я сел и взглянул на билеты. В Динь и обратно. Я подумал, что мать и Коньята родились в Дине, а потом, что в следующее воскресенье у Микки там гонка. Она расстегивала свое красное платье и сняла его, повернувшись ко мне лицом. Бросила прямо мне в руки. Сказала:

– Твоя мамаша может пустить его на тряпки для чистки обуви.