Убийственное лето

Она не ответила. Просто выдохнула прямо перед собой. Надела махровый халат и стала стирать свои трусики в фаянсовой миске, которую мы используем для мытья. Она всегда стирала трусики, едва успевала снять их, или колготки, в тех редких случаях, когда их надевала: под черное выходное платье, ей казалось, что так шикарнее. Я сказал, чувствуя, что у меня пересохло в горле:

– Ребенок – это что, выдумка? Ответь мне.

Она на секунду замерла, не поворачиваясь, только слегка склонила голову набок и опять промолчала. Я сделал два шага, которые разделяли нас, и ударил ее наотмашь.

Она тут же закричала, пытаясь сохранить равновесие, но я ударил снова, удары приходились ей по макушке или по рукам. Я тоже кричал. Уже не помню, что я ей наговорил. Может быть, только требовал, чтобы она мне ответила. Или кричал, что она стерва и не нужно было такое выдумывать, чтобы выйти замуж. Братья сидели в кухне, но вдруг ворвались в комнату, схватили меня и стали оттаскивать. Я хотел дотянуться до нее и заставить говорить, я отшвырнул Бу-Бу, и тогда в меня вцепилась мать, бледная как полотно. Микки все твердил:

– Черт подери! Не будь идиотом, прекрати!

Она стояла на коленях посреди комнаты, закрыв голову руками, плакала, и рыдания сотрясали все ее тело. Когда я увидел кровь у себя на руках и у нее на халате, моя ярость вдруг пропала, и я почувствовал, что абсолютно обессилел. Бу-Бу стоял рядом с ней на коленях и пытался приподнять ей голову. Она поняла, что это он, обняла его за шею, продолжая дрожать и плакать. Я увидел, что все лицо у нее в крови.

Мать схватила полотенце, намочила его и сказала:

– Выйдите, оставьте нас!

Но Эль невозможно было отцепить от Бу-Бу. Она заорала, прижимаясь к нему все сильнее и сильнее. В конце концов она так и не разжала рук, вцепившись в него, и, пока мать мыла ей лицо, она смотрела на меня в упор расширенными, полными слез глазами. В них читались удивление и какая-то детская мольба, но, что странно, не было злобы. У нее шла кровь из носа и вспухла скула, она сдерживала рыдания и потому прерывисто дышала. Мать говорила ей:

– Ну все, все. Успокойся. Все прошло.

Микки взял меня за руку и вывел из комнаты.

Гораздо позже к нам на кухню спустилась мать. Она сказала:

– Она не хочет отпускать Бу-Бу.

Села за стол напротив меня и обхватила голову руками. Сказала:

– Ты всегда был самым спокойным и самым добрым. Я тебя просто не узнаю. Не узнаю.

Она вытерла глаза и посмотрела на меня. Сказала:

– Ты бил ее куда попало, даже в грудь.

Я не мог ничего ответить. За меня ответил Микки:

– Он не помнил себя.

Она ответила:

– Вот именно.

И снова обхватила голову руками.

Мы долго сидели так, не двигаясь. Коньята спала. Мы слышали наверху голоса, но не могли разобрать слов. Потом Бу-Бу спустился. Рубашка у него была выпачкана в крови. Он сказал мне:

– Она не хочет сегодня спать в вашей комнате. Я уступлю ей свою, а сам буду спать с тобой.

Он налил воду в стакан и опять поднялся наверх. Мы слышали, как он отвел ее к себе в комнату, они, наверное, еще немного поговорили, потом он снова спустился. Я спросил, успокоилась ли она, он пожал плечами. Смотрел на меня секунду и сказал:

– Успокоиться следовало бы тебе.

Он был явно потрясен увиденным, у него заострились черты лица, и под загаром проступала бледность. Он вышел во двор, не добавив ни слова.

Заснул я только под утро. Бу-Бу мерно дышал рядом. Я ждал в темноте, пока тянулось время. Потом немного поспал. Это все, что осталось у меня в памяти от той ночи. Мысли путались. Я снова видел, как она, вся в крови, цепляется за моего брата. После того, что мне сказала мать, мне стало страшно: а вдруг я так сильно ее ударил, что что-то повредил? Я снова видел, как она начинает стирать трусики. Она не сняла обручального кольца, когда опускала руки в мыльную воду. И сразу же все ее вчерашние объяснения на мой вопрос, почему на ней нет кольца, потеряли силу. Ее удивленное лицо в зеркале шкафа, словно она хотела сказать: «Бедный дурачок». Мой приход в казарму, когда я увидел ее, скачущей на брезенте. То солнечное воскресенье в самом начале, когда мы сидели в баре вместе с Тессари и другими парнями и разглядывали ее тело, просвечивающее сквозь прозрачное нейлоновое платье. И то, что рассказал мне Тессари в то утро. И то, что мне рассказал Жорж Массинь весенней ночью, когда мы сидели на деревенской площади, пока молодежь спала в грузовике.

Я встал и пошел помыться на кухню. Мать уже проснулась. Она, как обычно, сварила мне кофе. Мы не перемолвились ни словом, я только бросил ей, уходя:

– До скорого!

Я пошел в мастерскую и работал все утро, а в голове крутились те же смутные мысли.

В полдень, когда я пришел домой, она еще не выходила из комнаты Бу-Бу. Он поднимался проверить, как она. Он сказал мне:

– Будь добр, оставь ее на какое-то время в покое.

Я спросил у него, остались ли у нее синяки. Он ответил:

– Щека опухла.

Мы пообедали без нее, и я вернулся в мастерскую.