Убийство русалки

— Просто найдите эту бабу, — сказал принц.

— Это будет первое, что я сделаю, — сказал Шнайдер.

Из своего укрытия Молли видела, как оба мужчины обменялись рукопожатиями, потом Шнайдер вышел из кареты. Быстрое движение руки привратника говорило о том, что все же карета не поедет через ворота.

— Вы ничего не видели, — сказал Шнайдер привратнику.

Тот кивнул, поклонился и поспешил в контору к своему товарищу.

— Куда мы пойдем, тетя? — спросила Мари. — Мы уезжаем?

Молли помедлила. Она наблюдала, как оба экипажа повернули назад, услышала лошадиное ржание.

— Да, — сказала она и посмотрела на девочку. — Мы поедем в Унсевик. Ты и я, Крошка Мари.

Западные ворота перед ними были слегка приоткрыты, а оба привратника были в конторе.

Она с малышкой сможет протиснуться в ворота, через подъемный мост, вскоре они окажутся на тракте, а потом и в окрестностях Херстедостера[52] до восхода солнца.

«Извини, Ханс Кристиан, — подумала Молли, — но мне нужно думать о себе и о Мари». Она взяла малышку за руку, и они вышли из своего убежища за деревьями.

Глава 3

Он был так одинок. У него не было ни просвета, ни надежд на будущее.

По его лицу ползала долгоножка. Ее ноги были и влажными, и острыми.

— Я ухожу, — шепнула она.

— Подожди меня, — шепнул Ханс Кристиан, но она уже убежала через трещину в стене.

Комната была слишком маленькой, слишком тесной, слишком темной. Казалось, что стены давили на него, как будто он был в гробу. Он не мог отдышаться, пока не опрокинул ногой предложенную ему кормушку для скота. Спертый воздух смешался с запахом рвоты, сырости и болезни. Кормушка и ее скрипучие петли напомнили ему о том дне, когда он посещал дом скорби в Оденсе. Его родители были на дружеской ноге с местной привратницей. Хансу Кристиану было тогда четыре или пять лет. Он немного погулял там без присмотра и заглянул в одно из таких окошек в дверях. В камере сидела какая-то женщина. Он мог видеть ее раскрытую плоть и тяжелые груди. Зрелище было таким волнующим и таким прекрасным. Женщина сидела довольно тихо, но она напевала и заплетала в косы свои пышные волосы. И вдруг, без предупреждения, она выпрыгнула и схватила его через дверцу своими ногтями, острыми, как сорочьи клювы. Она царапала его грудь. Охранникам тогда пришлось поспешить, мать отругала его, укоряя за любопытство, но ключница была единственной, кто понял безумную. Она также поняла бы и его, Ханса Кристиана. Она знала, что безумные фантазии передавались в семье с парящим, слабым духом, тем, кто рано или поздно имеет сумасшедшего родственника.

— Это был я, — шепнул он. — Это был я.

В ответ он услышал только шуршание пыли.

И немного поодаль: хриплый хохот отделенных стеной бедняг, которые так же, как он, корчились на полу в сумасшедшем доме. Отдаленные звуки других сумасшедших в большой комнате. Счастливцы, которые могут кричать, разбивать лоб о дверь и вырывать друг у друга волосы.

— Вы не спите, Андерсен? — спросил чей-то голос через открытую дверцу.

Ханс Кристиан почувствовал запах трубочного табака. Должно быть, это директор полиции.

— Расскажите мне, что вы сделали, Андерсен. От начала до конца. Как вы убили несчастную Анну Хансен и готовили покушение на принца? Не торопитесь. — Козьмус пустил дым через дверцу. — У меня есть целая ночь.

Это ощущалось как последнее представление.

Последний лист белой бумаги.

Острое перо и свежие чернила, пахнувшие конским навозом.

Его публика зарезала человека, которого он даже ни разу не видел. Никакой больше спешки и небрежности. Только непритворная возможность притвориться. Как столяр, видящий кресло-качалку, скрытую в древесном стволе. Или композитор, услышавший сонату в песне соловья. Он должен следовать приказу, следить за историей — опускаясь глубже, в темноту, в темноту, от следа к следу. Это было похоже на крошки, рассыпанные в лесной чаще заблудившимся ребенком.

Он начал свой рассказ. Ужасную историю, такую ужасную, что он крутился и вертелся, пока рассказывал, почти как будто он не мог понять себя или признаться в том, что он переживал.

— Я живу тайной жизнью, — начал он и услышал, как Козьмус с другой стороны пробормотал слова одобрения. Так было и с его дедушкой. По утрам он делал безумные вещи, о которых не мог вспомнить к вечеру. — Я делал ужасные вещи, скрытые от властей, наблюдавших за мной. Все замечали то, что я делал. Я проскользнул в город, спрятавшись под моей одеждой. Мне плохо в моем теле, внутри меня самого, вне меня самого. Однажды внутри и снаружи. В один и в другой раз. Как близнец, не знающий о том, один он из братьев или другой, — сказал Ханс Кристиан, зная, что это верно. За последние дни он охотился на самого себя, на свое собственное безумие. Теперь он его нашел. Это и облегчение, и потеря.

— А что еще, Андерсен? — спросил Козьмус. — Говорите дальше.