Учитель Дымов

Обхватив сестру за плечи, она повела её в комнату, и Женя шла, как сквозь сон, словно через туман, сотканный из пара ванной и испарений талого апрельского снега. Продолжая обнимать, Оля усадила Женю на диван. На маленьком столике все ещё стояли два бокала — сладкие и вязкие лужицы на дне и ярко–красные отпечатки на краю одного из них. Женя смотрела на следы помады, наслаивающиеся друг на друга, и это было единственное яркое пятно в окружавшем её тумане, из которого доносился голос Оли, говоривший, что каждая женщина имеет право на счастье, а она всё–таки женщина, хотя ей и вырезали один яичник, и кто–кто, а Женя прекрасно знает, как она тяжело болела и как тяжело переживает из–за своей операции, а ещё ей скоро сорок пять, и она могла бы быть актрисой, а вместо этого всю жизнь промоталась в какой–то провинции, и вообще, иметь молодого любовника — это нормально, вот, кстати, знаешь анекдот? Женщина идёт, подняв голову, потому что имеет любовника, женщина идёт, опустив голову, потому что имеет любовника, и вообще, если женщина имеет голову, то она имеет любовника. И Оля снова рассмеялась, и в этом смехе стали ещё слышнее резкие взвинченные нотки её матери. Женя вспомнила, как тётя Маша говорила Володе когда–то: «Мне скоро сорок, и мы с вами почти сверстники, но вы — молодой мужчина, а я — женщина на излёте». А теперь Володе пятьдесят пять, Оле нет и сорока пяти, а тётя Маша — Женя вдруг ясно поняла это, — а тётя Маша умирает там, в Москве, в той самой квартире, где они когда–то встретились втроём.

— А как же Володя? — повторила она. — Ты разве совсем его не любишь?

— Дурашка, — сказала Оля, — почему не люблю? Люблю, конечно… ну, как любят мужа. А Костя… Костя — это другое.

Оленька полуприкрыла глаза. Блуждающая, мечтательная улыбка скользнула по её лицу как слабый проблеск счастья.

— Но так же нельзя… — проговорила Женя.

— Почему нельзя? — ответила Оля. — Можно. Все можно — если любишь.

Женя отпихнула сестру и сказала с неожиданной злостью:

— Нельзя, потому что это предательство.

— Ах вот как? — с досадой спросила Оля. — Предательство? Да ты просто ничего не понимаешь в любви. У тебя ведь и мужчины никогда не было, правда? Старой девой жила — старой девой умрёшь. Ты, наверное, и не любила никого — только себя.

Внезапно туман рассеялся, будто кто–то навёл Женин взгляд на резкость. Безжалостно и чётко она увидела комнату во всех деталях: обои в мелкий цветочек, отходящие от стен по краям швов, тусклая лакированная поверхность шкафа, исчерченная царапинами, скрипучий паркет, истоптанный поколениями студентов, приходивших к Володе, серо–зеленоватый, уже начинающий терять свою форму диван… немолодая женщина с покрасневшим носом, редеющими волосами, морщинами, разбегающимися от уголков рта и глаз, словно паутина, норовящая захлестнуть все лицо.

Женя улыбнулась — дикой, торжествующей улыбкой.

— Это я никого не любила? — воскликнула она. — Да я всю жизнь люблю одного мужчину! Всю жизнь живу с ним! Это же всем понятно, только ты, как всегда, не в курсе.

Стоя под горячими струями воды, смывая с себя запах любовника, Оля сохраняла то мурлыкающее, сонное, счастливое тепло, пригревшееся в глубине её тела. Даже выйдя из ванной и нос к носу столкнувшись с незваной гостьей, она до последнего надеялась не расплескать это непривычное, полузабытое чувство, и, даже обнимая сестру и говоря те милые глупости, которые слабые люди всегда говорят в своё оправдание, она то и дело примурлыкивала, словно хотела поделиться с Женей своей сытой кошачьей радостью. Она была распаренная, расслабленная, разнеженная, и потому неосторожные Женины слова вошли в неё так же легко, как нож, соскользнувший при резке овощей, отхватывает кусок пальца нерадивой зазевавшейся хозяйке. Женины слова полоснули Олю, хотя она и не могла понять, где тот надрез, откуда сочится внезапная острая боль понимания, от которой двадцать пять лет жизни скользят куда–то во тьму, будто посуда с накренившегося подноса в руках у споткнувшегося официанта. Тарелки, бокалы, стаканы ещё не оторвались от мельхиоровой поверхности, но уже нет никакой надежды их спасти, через мгновение они превратятся в груду осколков и черепков, можно уже бежать за веником, чтобы смести их в кучу, вынести на помойку.

Вся моя жизнь, думала Оля, вся моя жизнь была ложью. С того самого момента, как эта сука пришла в мой дом, пришла отобрать у меня мать, отобрать у меня мужа… ненавижу её, всегда её ненавидела… ноги её больше здесь не будет.

Сквозь ярость и боль Оля все же заставила себя улыбаться, как прежде, а потом протянула руку и похлопала по плечу сестру, окаменевшую от собственных слов.

— Ну, если так, Женечка, — сказала она, — нам надо что–то придумать. Ты же понимаешь, оно так больше продолжаться не будет.