Учитель Дымов

Что было дальше, хорошо известно. Через три дня Женя уедет в Москву, ухаживать за умирающей Олиной матерью. Она ведь спасла меня во время войны, ты помнишь? — скажет она Володе, но не будет упоминать, что они с Олей договорились, что Женя постарается прописаться в тёткиной квартире, унаследует её и останется в Москве навсегда.

Про Олину измену Женя тоже не скажет ни слова.

Так Женя переехала в Москву.

В поезде, который увозил её из Энска, она, сжав сухие губы, поклялась себе ни о чем не жалеть. Много лет назад она решила быть рядом с Володей, и рядом с ним была счастлива все эти годы и никогда не жалела о том, как сложилась её судьба. И вот теперь, когда она, возможно навсегда, была разлучена с ним, Женя сказала себе, что двадцать шесть лет счастья — это гораздо больше, чем выпадает на долю обычного человека. Жизнь её была озарена тёплым, мягким светом любви. Его слабого отблеска, который сохранит память, хватит на то, чтобы осветить сумерки Жениной жизни. Этого достаточно, большего не надо.

Но Женя знала: в конце концов она предала свою любовь, и потому она запрещала себе даже думать о возвращении в Энск. И в Москве, увидев маленького Андрея, Женя поняла: это знак, это благословение. Взамен мужчины, которого она потеряла, судьба посылает ребёнка, о котором она должна заботиться. Женя никогда не задумывалась, что её уверенность могла послужить одной из причин того, что Ира так и не смогла смириться с превращением из легкомысленной девушки в пусть юную, но мать, — напротив, когда она ушла от Валеры, Женя окончательно поверила, что именно ей суждено заботиться об Андрейке.

И потому, когда Женя трижды в год — на День Победы, Октябрьские праздники и Новый год — посылала Володе и Оле поздравительные открытки со стандартными, словно чужими пожеланиями здоровья и счастья, лишь в тех двух–трёх строчках, в которых она писала про маленького Андрейку, звучал её голос — немного уставший, счастливый, полный любви.

После смерти тёти Маши Женя осталась жить на улице Усачева — она знала, что Оля никогда не вернётся в Москву. Вокруг ещё сохранились довоенные дома, напоминавшие Жене о её молодости. Ближайшая детская поликлиника охотно взяла на полставки опытного педиатра. Новая станция «Спортивная» была в пяти шагах от Жениного дома, так что до новостройки, где жил Валера, Женя доезжала меньше чем за полчаса. Одним словом, рядом была и работа, и Андрейка, а если у Жени оставалось свободное время, она шла гулять по берегу Новодевичьего пруда.

Женя глядела на чуть колышущуюся воду, на бело–красные стены монастыря, на золотые купола, увенчанные крестами. Покой окутывал её сердце, словно оно, как птенец, выпало из гнёзда, а теперь его подняли с земли и положили в тёплую, добрую ладонь, которая ласково убаюкивает, обнимает, покачивается в такт движениям облаков, плывущих по небу. Но даже в этой ладони, исполненной мира и покоя, птенец помнит, что он разлучён со своим гнездом, разлучён навсегда.

Где было Женино гнездо? Здесь, в Москве, в её одинокой квартире? Или за тысячи километров, в Энске, где остались те, кого она любила? Каждый раз, когда она вспоминала о Володе и Оле, ей становилось мучительно, непереносимо стыдно. Этот стыд был составлен из нескольких слоёв, словно отпечаток Олиной помады на краю бокала. Жене казалось, что, признавшись Оле в своей любви, она предала себя и предала Володю, — наверняка Оля все поняла неправильно и теперь уверена, что Володя изменял ей так же, как она — ему. И эта измена была вторым слоем стыда: Женя должна была сказать Володе про Костю, но промолчала. Всё–таки Оля была её сестрой, они прожили вместе всю жизнь, и предать её… предать её тоже было невозможно.

Оля изменила мужу, а Женя предала свою любовь и предала Володю, и эти три предательства сливались в её памяти в один липкий, постыдный ком, так что уже нельзя было разобрать, кому принадлежит та или другая вина, и потому все они достались Жене.

Лучше бы я уехала, когда Валерик пошёл в армию, думала Женя, не дала бы Оле напугать меня своим раком, при ближайшем рассмотрении оказавшимся запущенной фибромой. Тогда я бы не предала Володю и, вспоминая его, испытывала бы только радость, а не вину.

Неужели вина — это все, что я заслужила за двадцать шесть лет нашей общей жизни? — иногда спрашивала она во время одиноких прогулок вдоль берега Новодевичьего пруда. Только здесь Женя и могла задать себе этот вопрос, почему–то в этом месте боль и стыд воспоминаний отступали хотя бы ненамного.

Однажды светлым весенним днём, в ту пору, когда снег только сошёл, а на деревьях то тут, то там раскрываются светло–зелёные почки, Женя зашла во двор бывшего монастыря. Ей нравилось думать о монашках, когда–то живших здесь, их судьба чем–то была близка Жене. Возможно, эта близость возникала потому, что они, как и Женя, заранее отказались от своей семьи и своих детей, заживо заточив себя ради любви? Но, в отличие от неё, у монашек не было сомнений в ответной Божественной любви, а Женя так и не знала, любил ли её хоть когда–нибудь Володя.