Учитель Дымов

— Знаешь, — сказал Буровский, — если согласишься, мы с тобой будем в одинаковом положении. В обмен на несколько часов сидения на собрании я получаю оборудование и лаборантов, а ты в обмен на отказ от неофициального статуса получишь гарантии безопасности и просторное помещение. Сдаётся мне, это хорошая сделка: возможность заниматься любимым делом в обмен на выполнение каких–то смешных ритуалов.

— В обмен на участие во лжи, — ответил Валера.

— Ну, это зависит от того, как широко ты понимаешь ложь, — сказал Буровский. — И знаешь, мне, конечно, хочется жить не по лжи, но заниматься любимым делом хочется больше.

Полускрытые чёрным куполом зонта, они сидели, прижавшись друг к другу, почти обнявшись. Стена небесной воды отделяла их от голых мокрых деревьев. Капли срывались с веток, как перезрелые ягоды, которым пришёл срок. Каждый из нас сделает свой выбор, подумал Валера и проговорил:

— Если йога — это про гармонию души и тела, то, отравляя душу, ложь отравит и тело.

— Или тело очистит душу ото лжи, — ответил Буровский. — Если хочешь делать своё дело, ты не сможешь жить не по лжи. По крайней мере если живёшь у нас, в Союзе. Можно, конечно, уехать, но кто поручится, что там не ждёт другая ложь? Война во Вьетнаме уж точно не лучше разгрома Пражской весны.

Валера кивнул: что–что, а уезжать он не собирался.

— Помнишь, — продолжил Буровский, — ты говорил, что тебе просто повезло? Ну а теперь перестало везти, вот и все. Будешь жить как все, ничего страшного.

Не как все, подумал Валера. Всё–таки йога — это не химия ароматических соединений. Ради химии я бы на компромисс не пошёл.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Буровский сложил зонт, они поднялись и молча направились к проходной. Они шли рядом и казались зеркальным отражением друг друга: у Валеры промок левый рукав, у Буровского — правый. Когда они прощались, выглянуло солнце. Хорошая примета, подумал Валера, но, подняв глаза, увидел тусклый осенний диск. Он не сулил никаких перемен к лучшему в ближайшие четыре месяца, до весны.

Когда–то Алла научила меня, что можно не сражаться, а уйти, избежав битвы, подумал Валера. Однажды я так и поступил, но должен ли я снова и снова бросать все и начинать сначала?

Подходящий к остановке троллейбус обдал Валеру фонтаном брызг — теперь промок и правый рукав.

Когда придёт настоящий дождь, от него не спрячешься под зонтом, подумал Валера и почему–то улыбнулся.

А ещё Алла говорила, что главное — знать, куда ты идёшь, вспомнил Валера. Тогда он не знал, а теперь знает. И, может, когда понимаешь это, все остальное не так уж важно?

В подъезде Валера вытащил из почтового ящика телеграмму. Он прочитал её в лифте и, войдя домой, бросился к телефону, даже не сняв ботинок, — мокрые следы впечатались в паркет, а пока он говорил, с плаща натекла лужица дождевой воды, мутной и непрозрачной, словно будущее.

Заслышав телефонный звонок, Женя отложила «Каштанку». В трубке она услышала Валерин голос, но, не разобрав его слова, переспросила:

— Кто приезжает на Ярославский?

— Мама и папа, я же говорю. Только что получил телеграмму. Послезавтра в три двадцать, поездом из Энска.

Положив трубку, Женя опустилась в кресло.

— Бабушка, что дальше было? — спросил Андрей.

Она не сразу ответила: мысли, которые Женя шесть лет запрещала себе думать, обрушились на неё. В её голове они превратились в хрупкие зубчатые шары, которые перекатывались, цеплялись друг за дружку, раскалываясь с треском. Ни одну из мыслей нельзя было ни вычленить, ни додумать до конца. Женя махнула рукой и из последних сил сказала: я вечером почитаю, пойди поиграй, и в голове стало меньше хотя бы на одну мысль («что там дальше было?»).

Зачем они приезжают? Как надолго? Где будут жить? Если у меня, то почему телеграмму прислали Валере, а если у него — у него они просто не поместятся. Что я скажу Оле? А Володя… узнал ли он про Костю? Или после Кости были другие? Что я скажу Володе? А Валера… он ведь их не видел… сколько лет?.. Тринадцать! А вот Андрюша — никогда… но я его заберу к себе, если будут жить у Валеры, а если у меня, то почему не прислали мне телеграмму? Неужели Оля до сих пор злится? А что она Володе наговорила?

И вообще — что теперь будет?

Через полтора дня они втроём стоят на Ярославском вокзале, у начала платформы, куда прибывает энский поезд. Валера бурчит под нос: почему нельзя было сообщить номер вагона? Андрей крепко держит Женю за руку, оглядывается растерянно, в голове почему–то вертится песенка про нерадивого ученика: даром преподаватели время со мною тратили, — и тут состав, громыхающий змей, пахнущий нагретым железом, медленно и неотвратимо приближается, шипит тормозами, останавливается рядом с ними, и Женя видит в окне машиниста — молодого, черноволосого, с бессонными мешками под глазами.