Учитель Дымов

Кто–то бежит по перрону, машет руками, кричит: я тут, я тут! — открываются двери, поезд высыпает пассажиров, словно грибы из опрокинутого лукошка. Чемоданы, узлы, рюкзаки, снующие тут и там носильщики, радостные крики, чей–то счастливый визг, объятия, поцелуи, голоса: давай я понесу! — нет, я сам, я сам! — детский смех, возмущённый возглас: пропустите! Толпа почти сминает Женю и Андрея, Валера едва успевает оттащить их в сторону, закрывая широкой спиной, обхватив руками.

Схлынула первая суетливая волна, на перроне остались те, кто поспокойней, поуверенней, кто не привыкли торопиться, кого не встречают крикливые родственники. Женя всматривается в людей, идущих навстречу, нет, она не видит ни Володи, ни Оли. Думает с облегчением: может, это была шутка? — и тут замечает.

Они идут вдвоём, поддерживая друг друга, носильщик катит перед ними тележку, багаж навален в три слоя, поэтому она их и не увидела сразу, да и сейчас чемоданы и узлы не дают разглядеть… но к ним уже бежит Валера, отталкивает тележку в сторону, раскидывает руки и, кажется, кричит: Мама! Папа! — и вот уже Женя переводит взгляд с Володи на Олю, с Оли на Володю.

Изменились? Как они изменились? Володя совсем поседел; белые, коротко стриженные волосы да ещё очки, так что теперь он похож не то на постаревшего циркового медведя, не то, действительно, на профессора из растрёпанной детской книжки — добрый доктор Айболит… ну или какие бывают в детских книжках профессора–химики? Но улыбка… улыбка все та же. А Оля… Оля располнела, ещё больше располнела, даже идёт с трудом, наверно, ноги больные, бедная… куда делись фарфоровая кукольная стройность и кошачья гибкость? Ничего не осталось, ничего… и тут Женя понимает, что уже не злится на сестру, а просто стоит растерянная, всклокоченная, стоит, не в силах склеить в единый образ тонкую летящую девочку с перетянутой осиной талией и эту немолодую, грузную женщину, от одного вида которой першит в носу и перехватывает дыхание.

И тут Андрей дёргает за руку и спрашивает:

— А это — моя третья бабушка?

— Игорь Станиславович, — обиженно говорит Валера, — но хотя бы мне вы могли сказать, по–родственному, а?

По большому счёту они не родственники уже четыре года, с тех пор как Ира пустилась во все тяжкие, бросив и ребёнка, и мужа. Игорь Станиславович тогда сказал, что подаренная на свадьбу квартира должна остаться Андрею, а значит, и его отцу, раз мать который год шляется не пойми где. Валера был так благодарен и смущён, что боялся лишний раз позвонить бывшему тестю: вдруг подумает, что Валере что–то от него нужно? Бабушка Даша иногда ещё заезжала поиграть с ребёнком, а вот Игоря Валера видел раз в год, на день рождения Андрея, вот и не узнал, что тот по просьбе отца организовал обмен энской двушки на однокомнатную в Москве.

— Я же на пенсию вышел, — объяснил Владимир Николаевич, — что мне в Энске делать? Да и Оля замучила, всё говорит — вернёмся в Москву, вернёмся в Москву. Вот и вернулись, спасибо Игорю.

Пока не приехали вещи, квартира выглядит пустой, гулкое эхо перекатывается из комнаты на кухню и обратно. Из мебели — только кровать, табуретки и кухонный стол, на котором нарезанный кружочками финский сервелат из продуктового заказа Игоря, спешно наструганный оливье, «Кубанская» и «Киндзмараули».

— Ну, за встречу! — говорит Владимир Николаевич. — Или сразу уж и с новосельем?

— Ну нет, — смеётся Игорь, — новоселье зажать не удастся. Знаете, сколько ваших студентов к вам придёт? Человек двадцать как минимум, если не все пятьдесят!

— Точно–точно, — вторит Валера. — Ты, пап, не представляешь, сколько здесь твоих студентов! Они меня в Москве десять лет опекают!

— Плохо опекают, — говорит Владимир Николаевич, — занимаешься черт знает чем!

— Вот и нет, — отвечает Валера, — я на той неделе выхожу на работу, буду вести секцию восточной гимнастики в одном из лучших московских институтов.

— Ну тогда молодец, что тут сказать!

Выпили за встречу, закусили финским деликатесом, мужчины вышли покурить на балкон.

— Тепло у вас здесь, — говорит Владимир Николаевич, глядя на жёлтый шар солнца и прислушиваясь к перестуку талой воды, капля за каплей падающей на жестяной отвес.

— Так весна уже, — усмехается Игорь, — и это тебе Москва, а не Сибирь!

Он возвращается в комнату, и Валера впервые за день остаётся вдвоём с отцом.

— Здорово, пап, что ты приехал, — говорит он, — я скучал по вам с мамой.

— А чего не писал, обормот? — спрашивает Владимир Николаевич.

— Так я же не писатель, — смеётся Валера, — я физкультурник, ты же знаешь.

А чего я не писал, в самом деле? — думает Валера. Сначала обиделся, как дурак, а потом было неловко. Что тут напишешь? Прости, папа, что я тебе толком не писал? Хочешь, расскажу тебе про йогу и Блаватскую? Про то, как у меня гостила вдова твоего брата? Про тренировки в ЖЭКе и дружелюбного гэбэшника? Или лучше уж сразу — про тренинги восточного секса и девчонок, которые записываются ко мне в очередь?

Вот и получается — нечего писать–то.