Учитель Дымов

— Дура ты всё–таки, Женька, — говорит она внезапно помолодевшим голосом. — Конечно мир. Почти всю жизнь вместе прожили, что нам остаётся на старости лет, кроме мира?

— Я так рада, — улыбается Женя, а потом замирает, словно собираясь с силами, и продолжает: — Я только хотела… потому что мне это важно… просто чтобы ты знала… я никогда не спала с Володей.

И тогда Оля передёргивает плечами, строит позабытую детскую гримаску и говорит:

— Ну и дура.

Она умрёт через девять месяцев, в конце декабря. В их доме поломается лифт, Ольга Аркадьевна решит подняться пешком. На последнем пролёте ей станет плохо, но, хватая ртом воздух и цепляясь за стену, она всё–таки дойдёт до двери, всё–таки успеет позвонить. Володя и Женя перенесут её в кровать, и, пока телевизор на кухне будет говорить о вводе в Афганистан ограниченного контингента, они будут сидеть рядом с Олей, держать её за руки, звать по имени, просить дождаться врача.

Но Оля не слышит их. Голоса доносятся как сквозь снег, сквозь густой снег, падающий на город, на площади, переулки и улицы. Снег падает на город, а по городу идёт хрупкая юная девушка, послевоенная принцесса, летящая Снегурочка — приталенное пальто с меховым воротником, бархатная муфточка, светлый локон из–под шерстяного платка, иней на ресницах. Оленька идёт, не зная куда, но знает только, что там, впереди, ждут те, кто любят её… там, впереди, ждёт прекрасная, неведомая, счастливая жизнь.

7

На похоронах Валера не плакал. Он был слишком честен, чтобы объяснить это тем, что в результате многолетних практик изжил в себе земные привязанности, скорее, его смущала однозначность предписанной ему роли. Людей было немного — папа, тётя Женя, несколько бывших папиных студентов да три мамины одноклассницы, о которых Валера никогда даже не слышал, но все они, как ему казалось, глядели на него, ожидая, когда наконец он проявит свою скорбь. Он вспомнил роман Камю, которого никогда не любил, устыдился своего сходства с Мерсо, но заплакать все равно не смог.

Возвращаясь домой, Валера смотрел в окно троллейбуса. Москва в ожидании Нового года была пышно иллюминирована, над улицей сверкали пятиконечные звезды, кое–где у метро высились огромные ёлки, все в лампочках гирлянд. Валера ехал сквозь тьму, глаза его были горячи и сухи, в зрачках отражались редкие вспышки праздничного света. Он думал, что его мама сейчас затеряна во тьме ещё более глухой, и огни, являющиеся там, скорее вызовут у неё страх или отвращение, чем смогут вселить надежду.

Валера помнил, что существуют священные тексты, которые надо читать над телом умершего, но мама не была ни буддисткой, ни христианкой, и потому ни Тибетская книга мёртвых, ни Псалтырь не могли ей помочь. Во что она верила? Верила ли она хоть во что–то?

Валера не знал.

Почему я не поговорил с ней, пока она была жива? — думал он. У меня было девять месяцев. За это время я успеваю обучить чужих людей так, что вся их жизнь меняется, но я даже не попробовал объяснить хоть что–нибудь родной матери. Почему? Смущался? Считал, что сыну не пристало учить собственную мать? Боялся, что она не поймёт?

Он вышел на остановке и быстрым волчьим шагом пошёл мимо тёмных спящих прямоугольных домов, где на каждом этаже горело одно–два окна. Вот ещё окно, где опять не спят, вспомнил Валера. Каждый из нас должен давать свет, должен быть как маяк в ночи. Если в жизни ты будешь таким светом для твоих близких, то, возможно, после смерти они узнают свет божественной любви и не испугаются его в своих мытарствах, даже если ничего не знали о Боге при жизни.

Я — плохой светильник, сказал себе Валера. Моим ученикам я даю лишь малую толику света — и ничего не даю ни Андрею, ни тёте Жене, ни отцу. И я не сумел ничего дать своей матери. Писем не писал, слов не сказал. Ничего.

Он входит в подъезд, нажимает кнопку лифта. В шахте тихо, никакого движения. Вздохнув, Валера направляется к лестнице. На последнем пролёте перед квартирой темно — перегорела лампочка. Вот так и мама поднималась, думает Валера, вступая во тьму. Если бы я был рядом, я бы помог, хотя бы сумки донёс. Ничего не надо было спрашивать, ни о чем не надо было говорить, ничем не надо было светить, вдруг понимает он, просто помочь донести тяжёлые сумки из магазина, вот и всё.

И тут, не дойдя полпролета до своего этажа, Валера останавливается, садится на ступеньку, закрывает лицо руками и там, в спасительной темноте, никем не видимый, одинокий, осиротевший, плачет.

Когда на вокзале Женя поняла, что Володя и Оля приехали в Москву не в отпуск, а жить, она не обрадовалась и не испугалась… она оторопела. Тёплый весенний воздух, наполненный предчувствием первой зелени и запахом талого снега, сгустился вокруг неё плотным и вязким желе, прозрачным, но не дающим пошевелиться. Маленький Андрейка дёргал за руку, Валера что–то возбуждённо и беззвучно говорил, а Женя стояла, не в силах пошевелиться, и глядела, как улыбается ей Володя — той самой, давней улыбкой, полузабытой, незабвенной.

Этого она не ожидала.