Учитель Дымов

— Здорово, что ты приехал, — повторяет Валера.

Случайная весенняя капля падает на кончик сигареты, и та гаснет с лёгким шипением.

Ольга Аркадьевна не узнавала Москвы. Конечно, что–то осталось на своих местах, например, Большой театр или Красная площадь, несколько старых станций метро — «Парк культуры», «Кропоткинская», «Проспект Маркса», но сам город изменился, стал чужим. Почему–то все эти годы ей казалось, что стоит вернуться — и она снова окажется хрупкой принцессой в голодной полуразрушенной послевоенной Москве. Но Москва отстроилась, выросла вширь и ввысь, снесла бараки, прорубила широкие проспекты, протянула метро в далёкие окраины, а Оленька… а Ольга Аркадьевна росла только вширь, с каждым годом набирала понемножку и вот за тридцать лет раздулась, как дирижабль, только, ох, без его летящей лёгкости.

Она давно уже потеряла след своих школьных подруг, знает только, что Люся закончила пед, Люба осталась на кафедре английского в инязе, а Света… кажется, лет пять назад Оля увидела её на первой странице «Правды», сбоку на фотографии с визита Брежнева в одну из западных стран. Света стояла рядом с высоким, подтянутым мужчиной, точь–в–точь артист Ножкин из «Судьбы резидента». И, главное, Света совсем — ну, почти совсем — не изменилась… насколько, конечно, можно судить по фотографии, размытой тусклой газетной печатью. Но не потолстела, это точно.

Ольга Аркадьевна поднимается по эскалатору. Метро «Спортивная»! Надо же! Назвали в честь стадиона в Лужниках, а до стадиона этого — идти и идти. Вот и улица Десятилетия Октября, почти не изменилась, только половину домов снесли. Но дорога все равно знакомая, пять минут — и дома. Хотя нет, не пять, все десять медленным, старческим шагом.

Когда–то меня здесь все знали, думает Ольга Аркадьевна, а сейчас меня все забыли. Я должна была прожить свою жизнь здесь, а я поругалась с мамой и уехала неведомо куда. Всю жизнь провела по чужим городам, как бродяга. Я обещала папе что буду счастливой, а прожила скучную, заурядную жизнь. Я должна была стать актрисой, а кем я стала? Неопрятной, никому не нужной старухой.

Оля знает, что врёт сама себе, но не может остановиться. Она бы никогда не стала актрисой, это была всего лишь девичья фантазия, нежная, как ночной цветок, сгорающий под первыми лучами солнца. Да и жизнь она прожила счастливую — благополучную, сытую, без сумы и тюрьмы, рядом с человеком, который любил её, с человеком, которого уважали всюду, где бы они ни жили, и уважали так, что отсвет этого уважения падал и на неё, жену профессора Дымова. А что касается Люси, Любы и Светы, возможно, увиденные вблизи, их жизни вовсе не оказались бы такими безоблачными.

Ольга Аркадьевна поднимается на третий этаж, некоторое время молча стоит у знакомой двери. Обивку, конечно, давно сменили, но все равно — под слоем дерматина и ваты прячется память о звонком хлопке, с которым маленькая Оленька, прекрасная мамина принцесса, когда–то захлопывала тяжёлую дверь.

Она нажимает кнопку звонка — надо же, тот же самый звук! Слышен шелест шагов, потом скрипит замок, дверь открывается.

— Заходи, — говорит Женя.

Ольга Аркадьевна проходит. Квартира, где она прожила все своё детство. Квартира, которая помнит папу. Квартира, где умерла мама.

Краем глаза Оля видит: в комнате все по–другому. Она идёт на кухню, да, вот здесь почти ничего не изменилось, встроенная мебель вся на своих местах. Она садится за стол, смотрит вокруг помутневшим взглядом.

— Все как было, — говорит она, — как когда–то. Помнишь?

— Конечно, — отвечает Женя и осторожно садится рядом. — Я почти ничего здесь не меняла после смерти твоей мамы.

— Ты не писала мне, как она умерла.

— Во сне, — отвечает Женя, — легко, без мучений.

Только Женя знает, правда это или нет, и только Жене решать, рассказывать ли правду сестре.

— Я должна была быть с ней, — говорит Оля, — но мне не хотелось уезжать из Энска. Мне было там хорошо в тот год.

Тень знакомой улыбки пробегает по её лицу, и Женя сразу вспоминает дурной сладкий запах чужого счастья. Она выходит в соседнюю комнату и возвращается с поблёкшим мужским портретом в рамке. Оленька протягивает к нему руку — как непривычно видеть его без чёрного банта! — осторожно гладит стекло, пытается вспомнить широкие папины плечи, синее небо над головой, красные лозунги в этом небе…

— Если что, — говорит ей Женя, — это твоя квартира. Я записала на себя, как ты просила, но если хочешь…

— Зачем? Нам есть где жить. Все равно я не хочу больше сюда возвращаться, — отвечает Оля, а про себя добавляет: потому что никуда нельзя вернуться. Потому что мне не восемнадцать, а пятьдесят, потому что жизнь прошла — и прошла не так, как я хотела, когда жила здесь.

Женя накрывает ладонью Олину руку, несколько минут они сидят молча.

Оля рассматривает сестру — волосы поседели, но все так же стоят дыбом, как хохолок у птички. Она вздыхает и произносит:

— Все равно — спасибо, что предложила. И, конечно, приходи к нам в любое время, как раньше.

— Значит — мир? — спрашивает Женя.

Оля поворачивается и смотрит сестре в глаза.