Учитель Дымов

Первые годы после смерти Володя не снился Жене. Наяву она легко представляла его образ, по собственному выбору могла увидеть его молодым фронтовиком, ухаживающим за Ольгой, начинающим преподавателем КуАИ, взволнованным отцом, укачивающим Валерика, уважаемым профессором в Грекополе и в Энске, почтённым патриархом в Москве и даже неподвижным, парализованным в ожидании смерти телом. Она могла вызвать из небытия любой год из тех сорока без малого лет, что они прожили вместе. Но в этих воспоминаниях было напряжение и нарочитость… наверно, поэтому Жене хотелось, чтобы Володя сам пришёл к ней во сне — не потому, конечно, что она верила в загробную жизнь, откуда он мог бы подать ей сигнал, нет, просто ей хотелось ещё раз увидеть Володю без собственного усилия, увидеть как бы случайно, встретить в ландшафтах сновидения так, как ненароком встречают на улице доброго знакомого. Но Володя никогда не снился ей, и только однажды, примерно через полгода после похорон, во сне она снова увидела, как зев Донского крематория поглощает гроб с Володиным телом. Там, внизу, бурлили языки подземного пламени, и в последний миг Жене показалось, будто Володя пошевелился на своём последнем ложе, — она проснулась от собственного крика, леденящего и пронзительного, и до рассвета лежала в душной ночной тьме, слушая частые, сбивчивые удары сердца.

Жене приснились похороны — и, возможно, она сама хотела умереть. Дети, которых она растила, выросли; сверстники, которых она любила, умерли — Женя уже не знала, что ещё держит её среди живых. Первый год после смерти Володи прошёл в зыбком смутном тумане, где нельзя было различить ни весны, ни лета, где даже редкие появления Валеры (и ещё более редкие — Андрея) не могли служить вехами, по которым одинокий путник — собственно, Женя — сумел бы вспомнить пройдённую дорогу. Казалось, с исчезновением Оли и Володи жизнь лишилась примет, превратилась в ровный серый поток, где один день неотличим от другого, а у всех встреченных одно и то же лицо — ровное, лишённое черт. Женя и сама надеялась затеряться в этом монотонном пейзаже, в один прекрасный день совпасть с бесцветным ничто, раствориться в густой нескончаемой взвеси, но этого не случилось.

Неожиданно позвонила Люся, полузабытая Олина одноклассница. У её мужа умирал отец, и она, откуда–то услышав, что Женя три года ухаживала за парализованным Володей, хотела узнать, не даст ли она телефон сиделки. Телефона Женя не знала, но сказала, что, пока Люся не нашла сиделку, она может помочь с больным.

Сиделку так и не нашли, и Женя осталась с умирающим до самого конца, а после его смерти её почти сразу пригласили помочь с ещё одним лежачим больным, а потом — с другим, с третьим. Жене было шестьдесят с небольшим, у неё было медицинское образование, она брала немного денег, потому что ей хватало и потому что Валера все равно каждый месяц приносил ей несколько непривычных зеленовато–серых купюр, одну из которых Женя всегда могла поменять, когда деньги заканчивались.

Да, конечно, на свою новую работу Женя ходила не из–за денег, просто её жизнь рядом с умирающими стариками вновь приобрела смысл, утраченный со смертью Володи. Чтобы не было пролежней, она переворачивала тяжёлые неподвижные тела; она вымывала нечистоты из складок сухой кожи, покрытой пигментными пятнами, ставила капельницы в ломкие, ускользающие вены, она слушала крики, исполненные боли, ярости, ужаса, и сама удивлялась своему спокойствию. Женина врачебная карьера описала круг: много лет она была первой, кто приветствовал новорождённых, теперь она стала последней, кто провожал умирающих.

Женя сидела, держа больных за руку, и говорила с ними. Иногда передавала новости об их родных, но чаще рассказывала про собственную жизнь, почти так же, как когда–то рассказывала Володе. Она не знала, слышат ли её, но ей хотелось верить, что история чужой жизни поможет умирающим выстроить в глубине собственного безмолвия историю своей. Месяц за месяцем она перебирала встречи и расставания, вспоминала послевоенную Москву, далёкие Куйбышев, Грекополь, Энск. Постепенно вся Женина жизнь приобрела законченность, словно была написана для кого–то и этот кто–то прочитал её вслух Жене, а ей осталось только выучить эти слова наизусть и повторять раз за разом.

Так прошло шесть лет.

Евграф Ильич умер в декабре, незадолго до Нового года. Это был маленький усохший старик с длинной белой бородой, делавшей его похожим на Льва Толстого. Жена запрещала её стричь, и Женя раз в день расчёсывала бороду старым, ещё дореволюционным костяным гребнем. По вечерам, в сумерках, Евграф Ильич кричал страшно и протяжно, и Жене иногда казалось, что это где–то вдалеке гудит поезд, подавая сигналы бедствия, взывая о помощи. Никто не знал, как добраться в это «далеко», никто не знал, чем помочь, — и самой тёмной декабрьской ночью старик замолчал навсегда, так и не дав расшифровать потаённые сигналы.