Учитель музыки

Что это? — пробилась наконец в его сознание более-менее связная мысль. Что, чёрт возьми, происходит? Кто такой этот Якоб Скуле, учитель музыки? Что связывает его, Витлава Эриксона, с этим человеком? Какие тайные силы заставили их пути пересечься и зачем? Почему он, Витлав Эриксон, оказался в квартире этого человека? И зачем нужно было неведомому учителю справляться о нём в компании?

Он чувствовал, что от всех этих вопросов, от многочисленных и самых невозможных вариантов ответов ни них его голова вот-вот взорвётся и мозг рассыплется по плечам, как перхоть. Он действительно был готов сойти с ума, и ощущал себя сейчас как в иные моменты детства, когда, лёжа в постели перед сном, пытался представить себе бесконечность вселенной, о которой толковал учебник астрономии. Он пытался уяснить для себя возможность бесконечности как таковой, тщился и не мог представить бесконечную чёрную пустоту, не вложенную ни во что, ни на чём не держащуюся, и чувствовал, что при попытке представить подобное, волосы его встают дыбом, в голове бегают мурашки, а мозг наполняется звенящей пустотой, грозящей немедленным сумасшествием.

Вот так же и тут: бесконечная пустота, мириады вопросов, носящиеся во мраке его головы, и невозможность представить хоть какую-то нить, могущую связывать его с учителем музыки Якобом Скуле.

«Тише, — сказал он себе, испугавшись, — остановись, не надо погружаться в эту бездну — ведь они только этого и добиваются: чтобы твой разум утонул в пучине твоего собственного вскипевшего мозга. Тише, тише, нет никакой связи. Нет абсолютно никакой связи между тобой и этим учителем. Быть может даже, что это и не злой умысел этих, а всего лишь некая невообразимая цепь случайных событий, связавшая судьбы Витлава Эриксона и Якоба Скуле.

Нет! — возразил он себе в следующий момент. — Нет никакой цепи случайностей. Это именно злой умысел преступников-психопатов, проживающих в доме номер один по улице Сёренсгаде. Вспомни о том, что все они делают вид, будто знают тебя, будто ты, Витлав Эриксон, и есть тот самый учитель музыки. Да, конечно, это злой умысел, это — преступление, направленное против тебя. Чего они хотят — смерти ли твоей, безумия ли, принятия ли на себя чужой вины или иного — это уже не важно, это вопрос, ответ на который можно будет искать в последнюю очередь, после того как ты избавишься от опасности. А путь к избавлению один — прочь отсюда. Домой, к Хельге, в полицию, в сыскное бюро, в ''Норвиг Бильдверке'' — тебе везде окажут помощь, ты не один против этой своры чудовищ.

А значит — бороться. Жизнь — борьба, а борьба — это жизнь; и для тебя это сейчас актуально как никогда. И помни главное: ты никакой не Якоб с идиотской фамилией Скуле, ты — Витлав Эриксон».

Поднявшись, он решительно открыл обшарпанную дверь и вышел на площадку.

— А-а, господин Скуле, — улыбнулась ему навстречу бегемотиха Винардсон, которая поднималась с первого этажа. — А вами тут интересовались.

— Кто? — спросил он, обмерев.

— Полиция, — подмигнула Бегемотиха. — Я уж не стала говорить им, что вы никуда не выходили, хотя и знала, что вы дома. Вчера-то, стучали к вам — это полиция и была. Но я вас не выдала, знаю я этих ищеек: им только дай заподозрить человека в чём-нибудь, так уж они вцепятся в него так, что и железным ломиком челюсти не разожмёшь. И попробуй-ка, докажи им, что ты ни в чём не виноват, что ты просто больной человек.

— О чём это вы? — помрачнел Эриксон ещё больше, если только это было возможно.

— Да о чём-о чём, о полиции, — недоумённо усмехнулась фру Винардсон.

— Нет, вы сказали «больной человек».

— Ну, сказала. А что же вы, господин Скуле, здоровый что-ли? Вы себя в зеркало-то когда видели последний раз? На вас же лица нет, и было ли оно на вас когда, трудно сказать. Я когда этих полицейских…

— Вот что, мадам Винардсон, — перебил Эриксон, не желая слушать её разглагольствования, — моё лицо никак вас не касается…

— Не касается, — с готовностью кивнула Бегемотиха. — И пусть бы оно только попробовало коснуться… Меня касались только настоящие самцы, а не такие… с рогами на лбу.

— Вас не касается моё лицо, — повысил голос Эриксон, стараясь пресечь её словопрения. — А ваши попытки выставить меня больным, сумасшедшим…

— Да с чего бы это, хоть вы и правда не того…

— … как раз очень были бы интересны полиции…

— Ну, пока им только вы интересны оказались…

— … как и все жильцы этого дома, о которых я могу сказать только одно…

Эриксон не договорил, задумчиво уставился на Бегемотиху.

— Ну? — хмыкнула та. — Что же одно вы можете сказать?

— Послушайте, фру Винардсон, — уже примирительно, почти заискивающе заговорил Эриксон, — в тот день, когда вы тащили меня на спине, пьяного… кстати, хочу сердечно поблагодарить вас за помощь и извиниться за причинённые неудобства, — фру Винардсон махнула рукой, — в тот день вы, как сами сказали, переодевали меня в домашнее…

— Ага, чистая правда, — кивнула консьержка и многозначительно ухмыльнулась.

— Да, так вот. У меня в кармане была бумажка и…

— Сигарета, — снова кивнула фру Винардсон. — Поломатая.