Удушье

Девушка за стойкой регистратуры наблюдает за нами, сморщив нос.

Я пытаюсь одернуть его футболку. Пупок Денни забит какой-то пылью. На работе, в раздевалке, я видел, как Денни снимает штаны и трусы — он снимает их вместе, трусы и джинсы, выворачивая их наизнанку. Я так делал, когда был маленьким.

И Денни говорит, все еще не выбравшись из рубашки:

— Друг, помоги мне, а? Там где-то пуговица… ее, наверное, надо расстегнуть.

Девушка за стойкой регистратуры выразительно смотрит на меня. Она держит в руках телефонную трубку, но пока ждет.

На полу перед Денни — ворох одежды. Наконец он выбирается из рубашки и остается в одной заскорузлой футболке и джинсах с грязными пятнами на коленях. Шнурки на его теннисных туфлях завязаны намертво, дырочки под шнурки плотно забиты слежавшейся грязью.

Здесь действительно сильно топят — градусов под сто,[10] потому что у большинства пациентов плохая циркуляция крови, объясняю я Денни. Здесь лежат в основном старики.

Пахнет чистотой — то есть моющими средствами и ароматными освежителями. Я уже знаю: хвойный запах скрывает вонь от фекалий. Лимонный запах скрывает блевотину. Запах роз — мочу. Одно посещение больницы Святого Антония — и тебе уже никогда не захочется нюхать розы.

В вестибюле стоят диваны и искусственные растения в горшках. Но все украшения интерьера истощаются сразу за дверью с автоматическими замками.

Денни говорит девушке за стойкой регистратуры:

— Ничего, если я здесь все оставлю? — Он имеет в виду ворох одежды, сброшенной прямо на пол. Он говорит: — Я Виктор Манчини. — Он косится на меня. — И я пришел повидаться с мамой.

И я говорю Денни:

— Слушай, она не дебилка. — А девушке за стойкой регистратуры я говорю: — Я Виктор Манчини. Я пришел к маме, ее зовут Ида Манчини. Она в палате 158.

Девушка за стойкой регистратуры нажимает кнопку на телефоне и говорит в трубку:

— Сестра Ремингтон. Сестра Ремингтон, пройдите, пожалуйста, в регистратуру. — Ее голос отдается гулким эхом от высокого потолка.

Интересно, а эта сестра Ремингтон — она, вообще, существует?

Или может быть, эта девушка думает, что Денни — просто очередной агрессивный хронический раздевальщик.

Денни пинками запихивает одежду под кресло.

К стойке регистратуры подходит дородный мужик. Одной рукой он поддерживает нагрудный карман, набитый шариковыми ручками. Вторая рука — на поясе. На кобуре с перечным баллончиком. Тут же, на поясе, — массивная связка ключей. Он говорит, обращаясь к девушке за стойкой регистратуры:

— Какие проблемы?

И Денни говорит:

— А где тут сортир? Ну, для штатских.

Проблема — Денни.

Он пришел, чтобы выслушать исповедь моей мамы. У меня такой план: я проведу его к ней и представлю как Виктора Манчини.

Она расскажет ему свою тайну, и тогда я узнаю, кто я на самом деле. И маме станет спокойнее. Может быть, она начнет есть. Наберет вес. И мне уже не придется тратиться на зонд для искусственного кормления. И она не умрет.

Когда Денни возвращается из сортира, охранник провожает нас в «жилую» часть больницы. Денни говорит:

— Представляешь, сортир у них не запирается. Я только сажусь на толчок, и тут ко мне вламывается какая-то старушенция.

Я говорю: и чего — она секса хотела?

И Денни говорит:

— Издеваешься?

Мы проходим по коридору, охранник отпирает и запирает двери. Связка ключей прыгает у него на поясе и звенит. Он такой толстый — у него даже на шее валики жира.

— А твоя мама, — говорит Денни, — вы с ней похожи?

— Может быть, — говорю. — Только она, ну, знаешь…

И Денни говорит:

— Только она вся усохла и мозги у нее не в порядке, да?

И я говорю:

— Замолчи. — Я говорю: — Ладно, она была плохой матерью, но другой у меня нет.

— Прости, дружище, — говорит Денни. — Но разве она не заметит, что я — это не ты?

Здесь, в больнице Святого Антония, шторы на окнах задергивают задолго до темноты. Потому что если пациенты увидят свое отражение в стекле, они могут подумать, что кто-то заглядывает к ним в окно. Это называется «закатный психоз». Когда старые люди бесятся на закате.

Большинство из здешних пациентов можно усадить перед зеркалом, и они будут думать, что это такая специальная передача про старых больных людей, и будут сидеть и смотреть — часами.

Проблема в том, что когда я Виктор, мама не хочет со мной разговаривать, и она ничего мне не скажет, когда я ее адвокат. Моя единственная надежда быть ее адвокатом, когда Денни будет мной. Я ее вызову на разговор. Денни ее выслушает. Может, тогда она заговорит.

Будем считать, что это такая гештальт-терапия.[11]

По дороге охранник спрашивает у меня, не я ли тот парень, который изнасиловал собачку миссис Филд.

Нет, говорю, не я. Это давняя история. Меня тогда еще и на свете не было.

Мама сидит в комнате отдыха. На столе перед ней — разбросанные кусочки картинки-головоломки. Но коробки с картинкой нет, и поэтому трудно понять, как это должно смотреться в собранном виде. Это может быть что угодно.

Денни говорит:

— Это она? — Он говорит. — Друг, вы совсем не похожи.

Мама пытается как-то соединить разрозненные кусочки. Некоторые фрагменты картинки лежат вверх ногами, так что виден лишь серый картон.