Удушье

Начинать надо с малого. И тогда, может быть, мы научимся творить настоящие чудеса.

Еще одна ложка пудинга.

Она отворачивается от меня. Щурит глаза. Двигает языком, размазывая пудинг по нёбу. Шоколадная масса уже не помещается у нее во рту, течет по подбородку. Она говорит:

— Ты о чем говоришь?

И я говорю:

— Я знаю, кто я на самом деле. Иисус Христос.

Она широко распахивает глаза, и я исхитряюсь засунуть ей в рот очередную ложку.

— Я знаю, что ты приехала из Италии уже беременная. И что это было искусственное оплодотворение от священной крайней плоти.

Еще одна ложка пудинга.

— Я знаю, ты все записала в своем дневнике, но по-итальянски — чтобы я не смог прочитать.

Еще одна ложка пудинга.

И я говорю:

— Теперь я знаю, какой я на самом деле. Чуткий, отзывчивый, добрый.

Еще одна ложка пудинга.

— И я точно знаю, что сумею тебя спасти.

Мама смотрит на меня. В ее глазах — бесконечное понимание и сострадание. Она говорит:

— Что за хрень ты несешь?

Она говорит:

— Я украла тебя из коляски. В Ватерлоо, штат Айова. Хотела спасти тебя от той жизни, которую для тебя приготовили.

Отцовство и материнство — опиум для народа.

Смотри также: Денни с детской коляской, полной украденных камней.

Она говорит:

— Я тебя украла.

Бедное, слабоумное, обманутое существо — она не знает, что говорит.

Еще пятьдесят калорий.

— Все хорошо, — говорю я ей. — Доктор Маршалл прочла твой дневник и рассказала мне правду.

Еще одна ложка коричневой шоколадной массы.

Она открывает рот, чтобы что-то сказать, и я пихаю ей очередную ложку.

Она таращит глаза. По щекам текут слезы.

— Все хорошо. Я тебя прощаю, — говорю я. — Я люблю тебя. И спасу.

Очередная ложка уже не лезет ей в рот.

Я говорю:

— Глотай.

Ее грудь судорожно вздымается, и пудинг течет у нее из носа коричневыми пузырями. Глаза закатились. Кожа посинела.

Я говорю:

— Мама?

Ее руки дрожат мелкой дрожью, голова откидывается назад, еще глубже — в подушку. Грудь вздымается и опадает, и пудинг всасывается обратно в горло.

Ее лицо и руки — уже совсем синие. Глаза — сплошные белки. Вся палата пропитана запахом шоколада.

Я нажимаю на кнопку вызова медсестры.

Я говорю маме:

— Только не паникуй.

Я говорю ей:

— Прости меня. Прости. Прости…

Она хватается руками за горло. Царапает кожу, как будто хочет ее разорвать ногтями. Наверное, так же я выгляжу со стороны, когда задыхаюсь на публике.

А потом доктор Маршалл встает с другой стороны кровати, одной рукой запрокидывает маме голову, а другой выковыривает у нее изо рта комья пудинга. Она говорит:

— Что случилось?

Я пытался ее спасти. Она все-все забыла. Она даже не помнит, что я — мессия. Я пришел, чтобы ее спасти.

Пейдж наклоняется и выдыхает воздух в рот моей маме. Потом выпрямляется, делает вдох. Опять дышит в рот моей маме. И еще раз. И еще. С каждым разом ее губы все больше и больше испачканы шоколадом. Шоколад — он везде. Мы дышим не воздухом — запахом шоколада.

Я так и сижу со стаканчиком пудинга в одной руке и пластмассовой ложечкой — в другой. Я говорю:

— Все в порядке. Я сам все сделаю. — Я говорю: — Я уже делал так. С Лазарем.

И я кладу руки маме на грудь.

Я говорю:

— Ида Манчини. Я велю тебе жить.

Пейдж смотрит на меня в перерыве между вдохами-выдохами. У нее все лицо в шоколаде. Она говорит:

— Кажется, тут какое-то недоразумение.

И я говорю:

— Ида Манчини, живи и здравствуй.

Пейдж наклоняется над кроватью и тоже кладет руки маме на грудь. Давит со всей силы. Слегка отпускает и давит опять. Массаж сердца.

И я говорю:

— Это лишнее. — Я говорю: — Я — Иисус.

И Пейдж шепчет:

— Дыши! Дыши, черт возьми!

И вдруг у нее из-под рукава падает белый пластиковый браслет.

И в тот же миг все прекращается: хрипы, судорожные взмахи руками, бульканье в сдавленном горле.

«Вдовец» — не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум.

Глава 44

Мама мертва. Мама мертва, а Пейдж Маршалл — пациентка психушки. Все, что она говорила, — это сплошь выдумки. И что я — даже страшно сказать, — это Он. И что она меня любит.

Ну, хорошо: что я ей нравлюсь.

И что я от рождения — хороший и добрый.

Так вот: я совсем не такой.

И если материнство — это новый Бог, единственное, что осталось святого в мире, тогда получается, я убил Бога.

Это жаме-вю. Состояние, противоположное дежа-вю. Когда все для тебя — незнакомцы, и не важно, что ты уверен, что знаешь их всех лучше некуда.

Что мне теперь остается? Только ходить на работу в колонию Дансборо, шататься там в прошлом, мысленно переживая все вновь и вновь. Дышать запахом шоколада с моих испачканных рук. Я застрял в том мгновении, когда мамино сердце остановилось, а из-под белого рукава Пейдж выпал запаянный пластиковый браслет. Это Пейдж, а не мама была сумасшедшей. Это Пейдж, а не мама жила в придуманном мире.

Это я жил в придуманном мире.

Тогда, в палате, Пейдж выпрямилась над постелью, измазанной шоколадом. Она сказала мне:

— Уходи. Беги.

Смотри также: «Вальс Голубого Дуная».

Но я только тупо таращился на ее браслет.

Пейдж обошла кровать, взяла меня за руку и сказала: