Удушье

— Пусть они думают, что это я сделала. — Она потащила меня к выходу из палаты. — Или что это она сама. — Она выглянула в коридор и осмотрелась по сторонам. — Я сотру с ложки твои отпечатки пальцев и вложу ложку ей в руку. А всем скажу, что ты оставил ей пудинг вчера.

Когда мы проходим мимо дверей, замки автоматически закрываются. Это все из-за ее браслета.

Пейдж показывает мне на выход и говорит, что дальше она со мной не пойдет. Иначе я не смогу выйти.

Она говорит:

— Тебя сегодня здесь не было. Ясно?

Она еще много чего говорит, но это все — не считается.

Меня не любят. Я — не чуткий, не добрый и не отзывчивый человек. Я не сын Божий и не спаситель. Ни для кого.

Пейдж — сумасшедшая.

Все, что она говорила, — ложь.

Я говорю:

— Я убил ее.

Эта женщина, которая только что умерла там, в палате; эта женщина, которую я утопил в шоколаде, — она мне даже не мама.

— Это был просто несчастный случай, — говорит Пейдж.

И я говорю:

— Но наверняка же не знаешь.

Когда я уже выхожу на улицу, у меня за спиной звучит объявление: «Сестра Ремингтон, срочно пройдите в палату 158. Сестра Ремингтон, пожалуйста, срочно пройдите в палату 158».

Надо думать, они уже обнаружили тело.

Я даже не итальянец.

Я вообще сирота.

Я брожу по колонии Дансборо в компании увечных цыплят, горожан-наркоманов и школьников на экскурсии, которые думают, будто весь этот дурдом имеет какое-то отношение к реальному прошлому. Но прошлое не воссоздашь во всей полноте. Его можно придумать. Его можно вообразить и притвориться, что именно так все и было. Можно обманывать и себя, и других, но нельзя создать заново то, что уже прошло.

Колодки на городской площади стоят пустые. Урсула куда-то ведет корову. От обеих разит травой. Даже у коровы, и то — глаза в кучку.

Здесь, как всегда, тот же самый день — каждый день, — и вроде как это должно утешать. По идее. Как в тех телешоу, где люди как бы потерпели крушение и живут на необитаемом острове вот уже десять лет, и при этом они не стареют, и не пытаются оттуда уплыть, и никто не торопится их спасать. Просто с каждым сезоном на них все больше и больше грима.

Вот — твоя жизнь.

И так будет всегда.

Табун школьников-четвероклашек проносится с воплями мимо. Потом подходят мужчина и женщина. У мужчины в руках — желтый блокнот. Он говорит:

— Вы — Виктор Манчини?

И женщина говорит:

— Это он.

Мужчина показывает мне блокнот и говорит:

— Это ваше?

Это — мои записи по четвертой ступени в терапевтической группе для сексоголиков. Полная опись моих грехов. Дневник моей сексуальной жизни.

И женщина говорит:

— Ну? — Она говорит мужчине с моим блокнотом: — И чего вы ждете? Арестуйте его.

Мужчина говорит:

— Вы знаете пациентку больницы Святого Антония по имени Ева Майлер?

Ева — белка. Наверное, она меня видела сегодня утром и рассказала всем, что я сделал. Я убил свою маму. Ну ладно: не маму. Просто старую женщину.

Мужчина говорит:

— Виктор Манчини, вы задержаны по подозрению в изнасиловании.

Та девица с больными фантазиями. Наверное, это она на меня заявила. Ну, та — с розовым шелковым постельным бельем, которое я злобно залил спермачом. Гвен.

— Послушайте, — говорю. — Она сама предложила, чтобы я ее изнасиловал.

И женщина говорит:

— Он лжет. Он клевещет на мою маму.

Мужчина начинает зачитывать мне мои права.

И я говорю:

— Гвен — ваша мать?!

Если судить по одной только коже, эта женщина — лет на десять старше Гвен.

По-моему, сегодня весь мир сошел с ума.

И женщина кричит:

— Моя мать — Ева Майлер! И она говорит, что ты творил над ней всякие непотребства и говорил ей, что это такая игра.

Ах вот в чем дело.

— А-а, — говорю я. — А я сразу не понял. Я думал, что вы говорите о том, другом изнасиловании.

Мужчина умолкает и спрашивает:

— Вы вообще меня слушаете? Я вам о ваших правах говорю.

Все — в желтом блокноте, говорю я ему. Все, что я сделал. И чего я не делал. Просто я взял на себя все грехи мира.

— Понимаете, — говорю, — я действительно считал себя Иисусом.

Мужчина достает пару наручников откуда-то из-за спины.

Женщина говорит:

— Я так и думала. Только психически ненормальному придет в голову изнасиловать девяностолетнюю старушку.

Я морщусь и говорю:

— Ну, только если совсем уже ненормальному. Да и то — вряд ли.

И она говорит:

— Вы что хотите сказать?! Что моя мама непривлекательная?!

Мужчина защелкивает наручник у меня на руке. Потом берет меня за плечо, разворачивает спиной к себе и надевает наручник на другую руку. Он говорит:

— Пройдемте в участок и там разберемся.

На глазах у всех неудачников из колонии Дансборо, на глазах у клинических нарков и увечных цыплят, на глазах у детишек, которые думают, будто они получают образование, на глазах у достопочтенного Чарли, лорда-губернатора, — я арестован. Как Денни в колодках, только по-настоящему.

И мне хочется крикнуть им всем: вы ничем от меня не отличаетесь.

Здесь мы все арестованы.

Глава 45

За пару минут до того, как я в последний раз вышел из больницы Святого Антония, за пару минут до того, как я оттуда сбежал, Пейдж попыталась объяснить.