Угол покоя

Бабушка хотела, чтобы ее сын, как она, рос в любимом месте, которое он знал бы до последней кротовой норки. Сельский пикчуреск был не только ее художественной манерой, но и пламенным убеждением. Она была вскормлена поэтами-романтиками и художниками Гудзонской школы, и то, чему ее пока что научил Запад, было продолжением тех и других: за Брайантом – Хоакин Миллер, за Томасом Коулом – величественные дикие просторы и горные вершины Бирстадта[102]. Западу как ландшафту она никогда не противилась – только Западу как бесприютности и социальной неотесанности. А с этим можно было попытаться сладить.

Она была мастерица вить гнезда. Когда она порхала то с веточкой, то с веревочкой в клюве, ей лучше было не мешать. В сентябре они начали возводить пристройку – кухня и спальня; огромный каменный камин, который им клали, годился, пожалуй, скорее для вечеров с гостями, чем для повседневности. “А жару‑то в дому маловато выйдет”, – проворчал со своим ирландским выговором печник, чем немало ее позабавил.

Занавески, отделявшие спальный угол, который Конрад Прагер окрестил “вторым этажом”, были сняты, и эту часть комнаты назвали “уголком Прайси”. Там поставили книжную этажерку, качалку и столик со стереоскопом и двумя сотнями видов Запада – подарок от Томаса Дональдсона в благодарность за гостеприимство. Картинки – или большая их часть – сохранились, они у меня здесь, парные коричневые фотографии на жестком картоне со скошенным и золоченым обрезом, чуть вогнутые навстречу друг другу, словно страдающие легким косоглазием: ранний Запад, ухваченный линзами О’Салливана, Хиллерса, Сэвиджа, Хейнза, Джексона. Слегка потускневшие, пятнистые, они все же, когда я смотрю на них в двойной окуляр стереоскопа, передают толику волнения и чуда новых краев. Вместе с ними в коробке – увесистый отчет Дональдсона об общественных землях, труд, заказанный Конгрессом и, как предсказал Кинг, оставленный им без внимания, но подлинная веха для нации, для ее понимания самой себя, вклад в копилку бескорыстных знаний, какой хотел бы внести мой дедушка. И это почти все, что осталось от ледвиллских лет.

В начале ноября типичная ледвиллская коляска, битком набитая седоками, поглядывавшими на свинцовое небо, которое пылило на них снегом, отправилась через перевал в сопровождении полудюжины верховых. Всадники были из хороших семей, выпускники лучших технических учебных заведений, молодые люди из тех двадцати семи, что недавно провожали в Ледвилле в последний путь генерала Винтона, сына пастора нью-йоркской церкви Троицы. В коляске сидели, кроме Сюзан и Оливера, его дальний родственник У. Ш. Уорд, старший брат Уорда по имени Ферд, прозванный Чародеем Уолл-стрит, и Улисс С. Грант-младший[103], человек, который для меня остался в истории лишь тем довольно ужасным эпизодом, когда его, двенадцатилетнего, отец посадил на пригорке, чтобы он смотрел на смертоубийство при Шайло.

Если бы Грант мог улавливать эффект Доплера, создаваемый ходом времени, ему было бы так же не по себе во время этой поездки с Фердом Уордом, как во время кровавой битвы. Им всем могло бы стать не по себе. Пройдет немного времени, и Ферд Уорд, финансовый советник генерала Гранта, погубит бывшего героя целиком и полностью, сорвет и выбросит последние остатки его достоинства и репутации. Кроме того, он как участник синдиката, владеющего рудником “Аделаида”, оставит зарубку на жизни моих бабушки и дедушки. Не тот человек, с кем безопасно водить знакомство. Но бабушка, невинная душа, была очень рада и польщена, что мистер Уорд едет с ними через перевал, а потом в одном поезде с ней до Чикаго. Он был живым доказательством их с Оливером продвижения наверх, воплощением тех кругов, в которые Оливер своими профессиональными качествами заслужил право войти. На этот раз, расставаясь с мужем на перроне, она оставит его в прочном положении, а сама отправится на Восток без привкуса неудачи во рту.

Во всех отношениях этот возврат в родные края отличался от первого. Хотя опять им предстояло провести зиму врозь – ни слёз, ни тяжелых мыслей. В Чикаго Ферд Уорд и мистер Грант взяли ее с собой на банкет в честь генерала Гранта, и она в завершение своего светского сезона пожала руку славному победителю и заглянула в его печальные, с красными прожилками, глаза. Познакомилась с генералом Шерманом и полудюжиной других генералов Теннессийской армии северян, и у нее был оживленный десятиминутный разговор с главным оратором – мистером Сэмюэлом Клеменсом[104]. Эти не столь важные детали несут в себе для меня, историка, некое подтверждающее очарование: они доказывают, что бабушка действительно жила во времени, среди людей.