Угол покоя

Была еще лосиная голова. Как и бобровые шкурки, она в домашний обиход Милтона никак не вписывалась. Сюзан не переставала удивляться – почему он ее прислал? Возможно, хотел, чтобы жена имела перед собой какую‑то его составляющую, о которой, он считал, ей не следовало забывать; впрочем, это моя догадка, а не ее. Но как с этой головой быть? Где ее в доме ни помести, она была бы там до нелепости чужеродна и вне пропорций. Она бы обесценивала тихую жизнь семьи. Решение повесить ее на балке в хлеву свидетельствовало о том, до чего она была неуместна. Там хотя бы она не попадалась все время на глаза. Отцовские друзья, Сюзан заметила, проявили к ней известный интерес, и дважды она увидела, как Джон Грант стоит и смотрит на нее с таким выражением на темном хмуром лице, словно сомневается в ее подлинности.

Одной цели эта голова послужила: Сюзан воспользовалась ею, чтобы внушить Олли идею отца, которого он совершенно позабыл. Возможно, на какой‑то особый лад, знакомый дикарям и детям, он думал, что это и есть отец. Вот почему она накануне их отъезда на Запад повела его на нее посмотреть.

В сумрачном помещении, затканном паутиной, огромная голова протягивала в полумрак ветвистые рога. Запыленная морда была приподнята, запыленные глаза таращились в темноту сеновала. Голова отвергала запахи домашнего скота, стоявшие в хлеву, от нее исходило презрение к сену, которым этот скот питался. Сын жался к ногам Сюзан, а она чувствовала, что лосиная голова ею пренебрегает, и испытала такой же укол стыда, как в тот день, когда ее отец и Джон вскрыли ящик, куда могло бы влезть пианино, и извлекли этот шуточный или бог знает какой подарок, несуразную памятку о жизни мужа в горах Блэк-Хилс. Мальчишеская бестактная прихоть, заключила она тогда, такая же режущая слух нота, как тот громадный кавалерийский пистолет, с которым он приехал свататься.

Ладонями она ощутила, что малыш почтительно замер перед этой головой.

– Ну, давай теперь прощаться с папиным лосем, – сказала она легким тоном. – Скажи: “Всего хорошего, папин лось, завтра мы поедем на поезде жить с папой. Где поезд остановится, там папа нас встретит, и мы отправимся по горам к нашему дому из бревнышек, а когда я немного подрасту, у меня будет лошадка, и я поеду на ней с папой, с Фрэнком или с Прайси, и между горами, где цветы растут выше стремян, мы остановимся отдохнуть и увидим или услышим такого лося, как ты, он понесет свои рога в лес или протрубит с высокой-высокой горы”. Скажешь ему так?

– Слишком много, не скажу.

– Тогда просто скажи: всего хорошего, папин лось.

– Всего хорошего, папин лось.

– Хочешь опять папу увидеть?

– Да.

По его удивленным глазам она почувствовала, что он не понял, о чем она его попросила. Не уверенная, что сама поняла, крепко обняла его и подняла фонарь повыше, чтобы он в последний раз взглянул на огромное существо на балке.

Лакированная морда под матовым полуторагодичным слоем пыли заблестела на свету, как умытая. Глаза призрачно полыхнули. Почудилось – вот-вот затрубит.

– Очень странно, – сказала Сюзан поздно вечером, сидя у камина с Бесси и Джоном. – Она взяла и глянула на нас, блеснула глазами, как будто до нее дошли слова про горы. Услыхала про Ледвилл и ожила на секунду. О, я тоже теперь оживаю, я чувствую это! Не терпится вернуться и устроить дом среди этой дикой красоты.

Джон Грант до этого сидел обмякший, скрестив ноги и уставившись на носок верхнего ботинка. Подбородок упирался в грудь, глаза были едва открыты. Теперь внезапно он открыл их широко и бросил на нее взгляд – как ножом ударил. Лицо было полно ненависти. От года к году в нем нарастало критиканство, он говорил мало, а если говорил, то с презрением или недовольством, казалось – вечно ссорится с чем‑то у себя внутри.

Черные глаза сверлили ее одно мгновение, а потом опять превратились в щелочки. Еще секунду-другую он, покачивая ботинком, мрачно смотрел на его носок. Потом встал и вышел из комнаты. Слышно было, как он спускается с крыльца и идет к дороге, чтобы вернуться в свой дом.

Бесси тихо сидела с пяльцами на коленях. Вдруг ее голова досадливо дернулась, на каждой щеке блеснуло по слезе.

– Что я не так сказала? – спросила ошеломленная Сюзан. – Бесси, прости меня!

– Не сердись на него, – сказала Бесси. – Он страшно завидует Оливеру. Его хвалит, а других почти всех ругает. Сам очень бы хотел туда. Говорит, тут задыхается.