Угол покоя

Сквозь позднюю осень она вернулась в Милтон и после огорчения первого дня, когда сын ее не узнал, и нескольких дней распаковки, мытья, разговоров и подготовки почувствовала себя в состоянии приступить к зимней работе. Отвлекать ее было нечему – Огаста и Томас еще не вернулись из‑за границы. Доски для иллюстраций к Луизе Олкотт она окончила, других заказов у нее не было. Экспромтом начала писать роман о своем дедушке, квакерском пасторе, который своим аболиционизмом удручал всю милтонскую общину.

Писать книги о дедушках и бабушках – это у нас, похоже, семейное.

От родительского логова Ледвилл был так далек, что казался лишь наполовину реальным. Разматывая своего сына, после санок и горки румяного как яблоко, она с трудом могла поверить, что когда‑нибудь жила где‑то еще.

Она чувствовала, как мирное трудолюбие ее дней соответствует мирному трудолюбию всех дней, протекших над фермой на протяжении шести поколений. Прошлое даже не переходило здесь в настоящее, а было ему тождественно. Ей не надо было, как мне, включать машину времени, чтобы добраться до дедушек и бабушек. В своей жизни и в жизни ее деда, о котором она писала, ей виделись сходные фигуры в неизменном пейзаже. У мельничной плотины, где она в детстве училась кататься на коньках, они с малышом, которого она везла на санках, смотрели сейчас, как горностай, по‑зимнему снежно-белый, то показывает, то прячет среди брусьев мельницы свой хвост с черной кисточкой. Она могла увидеть зверька глазами деда.

Глядя на зимнее небо, тускнеющее за черными ильмами, она не в силах была вызвать перед внутренним взором ни закатный Саватч, видимый из двери ее хижины, ни саму хижину, ни дымы Ледвилла, ни Оливера, ни их друзей. Кто эти великолепные люди, готовые распотрошить континент ради денег или научных знаний? Как можно было тешить себя иллюзией, что она будет мостиком между этим миром и тем? Она задалась вопросом, удастся ли ей поверить в святого Эммонса, если он явится у ее милтонских дверей в своих белых лосинах. Убирая комнату, которую всегда называла бабушкиной, она, случалось, приостанавливалась и с изумлением думала о громадном револьвере Оливера, лежавшем на комоде.

Милтон был погружен в мягкие сумерки, его сформировали мягкие, смирные люди, перемены в нем текли медленно-медленно, как вода через болотце. Не раз ей приходило в голову, что не правы были женщины в Сан-Франциско, думая, что старые жилища не радовались их временному возвращению. Год назад она склонна была согласиться. Но сейчас, когда будущее было обеспечено, уютное прошлое утверждало себя в неизменном виде. Следы, оставленные временем, из‑за которых она иногда переживала душевный толчок, – мамина седина, усталое терпение на лице Бесси, угрюмость зятя, который теперь, бывало, молчал так подолгу и так тяжело, что женщины озабоченно перешептывались, – лишь ненадолго нарушали в ней глубокое чувство безопасности и покоя.

Потребность в муже, как и беспокойство о нем, была приглушена, продолжающееся отсутствие Огасты лишь изредка отзывалось в ней сладкой тоской. Они не виделись почти четыре года. Поглощенная ребенком и книгой, окутанная собственной нежностью к родному дому, она могла по нескольку дней не упоминать и не думать об Огасте.

Я спрашиваю себя: не утратили ли американцы навсегда это переживание возврата в родное место – в место досконально знакомое, глубинно ощущаемое, беззаветно любимое, которому человек предан всей душой? Не то чтобы сейчас вовсе невозможно было вернуться домой. Я, например, вернулся – сюда, в этот дом. Но вероятность этого все меньше. Слишком много разводов, слишком много переездов, слишком много мест, где мы жили, не укореняясь глубоко. Сомневаюсь, что кому‑либо из поколения Родмана внятны чувства к родному дому, питаемые Сюзан Уорд или кем‑то вроде нее. При всем своем нежелании жить отдельно от мужа она, вполне вероятно, не прочь была бы остаться в Милтоне навсегда, довольствуясь редкими прилетами мужа-астероида. Или взять старый дом и пересоздать его на новом месте. Чего она не хотела – это быть женой неудачника и женщиной без родного угла.