Unknown

А через несколько дней стало из­вестно, что Володенька-то жи­вой. Эта «одна женщина» в мага­зине ошиблась — умер вовсе не он, а умерла его мать! А он как раз жив-живехонек. Растит дочек, жале­ет больную жену, все по-прежнему. Ну тут мать всерьез засобиралась меня с ним познакомить. Взяла мои самые лучшие фотографии, где я на телевидении, где я в театре играю, где я на лошади. И поехала к нему на работу. Я ждала ее возвращения с нетерпением. Мне действительно в этот момент, после похорон и вос­крешения отца, хотелось увидеть его вживую, пока еще можно было его в этом состоянии застать. Я себе как-то рисовала нашу встречу, что он мне говорит, мол, прости меня, но я всегда знал о тебе и помнил, твоя фотокарточка, где тебе полго­дика, хранится у меня в тайничке. А я ему скажу — и твоя! И твоя, мой отец-Володенька, тоже хранится у меня. Что было правдой — у меня до сих пор его фотография в ко­шельке. В общем, мне нужна была эта встреча, чтобы уложить всю эту круговерть с отцами в своей голове окончательно и уже определиться, кому сказать — папа. Но мать вер­нулась со встречи понурая и жалкая. А было вот что.

Отец Володенька с интересом посмо­трел мои фотографии, уважительно отозвался о театре и о лошади, но знакомиться наотрез отказался. Не надо, Катенька, ворошить прошлое. Пусть все будет, как есть.

По мне, так Володенька страшно ис­пугался отчаянной Катеньки и ее тяги к раскрытию секретов. А так­же испугался того, что я предъявлю ему все накопившееся за 20 с лиш­ним лет. Я Володеньку понимаю, это

дело непростое — знакомиться со взрослыми уже детьми.

Мать плакала, я долго ее успока­ивала, доказывая, что не сержусь, что мне не больно, что все в поряд­ке, что фотокарточка его все равно у меня в кошельке и я ее целую на ночь. Папа — Володенька, Витька — свинья. И все в таком духе.

Прошло потом очень мало време­ни, месяца три, мне позвонила мать и снова, как в страшном сне или в мультике про Симпсонов, сообщи­ла, что отец-Володенька скончал­ся, теперь уже наверняка, от рака. И вот все и закончилось. Приезжай, говорит, похороним его.

Я не приехала к ней. По ее голосу я поняла, что она в порядке. Что похоронили мы его по-настоящему еще в первый раз. И ни мне, ни ей уже не требовался повтор.

Ничего не колыхнулось во мне, ни капли крови не отозвалось. Может, и хорошо, может, и прав был Воло­денька — не знать лучше, чем знать, чувствовать, терять. Не знать — без­опаснее. Пусть все, как есть... Пусть. Никому на хуй не нужны, мать, все твои секреты.

«Сиди тихо, блять, не дергайся!». Она привязывает

меня шарфом к стулу. Она — моя стар­шая сестра Ленка, тварь, цыганщи­на. К ней пришел хахаль, и они при­мерно час будут сидеть в ее комнате и лапать друг друга. Потом хахаль захочет курить и пойдет стрелять си­гаретку. Лапание закончится, дальше уже не будет ничего интересного, по крайней мере в нашей квартире.

Ленка знает, что я буду подгляды­вать — двери у нас все с прозрач­ными стеклами. И хотя у Ленки в комнате дверные стекла заклеены пленкой с изображением сисястой телки на мотоцикле, все равно есть зазор. Через этот зазор очень хоро­шо видно диван, на котором Ленка и хахаль лапают друг дружку.

Поэтому, когда приходит хахаль, Ленка привязывает меня шарфом к стулу. Сопротивляться бесполез­но, можно получить по щщщщам. Я сижу тихо и обреченно, ерзаю только потому, что больно рукам.

Мама на работе. Ленка тоже долж­на была быть на работе, но она по обыкновению сачкует.

Я сижу и думаю только лишь о том, как я ее ненавижу. Ненавидеть я ста­ла ее не так уж и давно — ровно тог­да, когда узнала, что она не родная моя сестричка, а тварь-цыганщина. Эту роковую ошибку, ну, удочерение твари-цыганщины, мать совершила в приступе жалости. Уж непонят­но к кому — к кричащему гнилому свертку или к себе, неспособной ро­дить детей.

Случилось это после очередного мертворожденного. Врачи давно сказали матери, что детей у нее не будет. Шутка ли — упасть в полы­нью зимой и проторчать в ней по пояс почти час. Все женское оказа­лось застужено напрочь.

Вот врачи и сказали ей, мол, женщи­на, не будет детей у вас, ибо пиздец как все застужено, яичники просто не работают. Но мать не унима­лась. Сперва совсем не могла забе­ременеть, потом не могла доносить, а потом не могла родить живых. И вот, после рождения очередного мертвого, она гуляла по коридорам и мазохистически забрела на крики в детскую. Ну и вот. Наткнулась на Ленку, которая в ту пору никакой Ленкой не была, а лежала не нуж­ным никому отказным кулем. Мать подошла — та ручки к ней протя­нула. Вот и решилась судьба и той, и другой.