Unknown

Бабушка моя была женщина мало­сентиментальная. Измятая вдоль и поперек войной, тюрьмой и изна­силованиями. Она ни на секунду не поверила, что Ленка ручки протяги­вала навстречу моей матери, и нача­ла допытываться про родословную младенца. И пока моя мать пребы­вала в блаженном бессознательном состоянии, тиская новорожденную как свою, бабка выяснила, что био­логическая мать девочки — цыган- ка-молдованка, как из песни, только страшнее, и Ленка — уже второй ре­бенок, брошенный ею в роддоме.

Бабка орала моей матери в ее глу­хие уши, что гены возьмут свое, и ни в коем случае нельзя брать эту цыганщину. Станет она проклятьем всей семьи! Но мать моя только ки­вала и бумажки подписывала, что, мол, удочеряю и пиздец.

Но, конечно, не только бабка была против. Крутила пальцем у виска вся семья. Ребенок выглядел мало того, что пугающе-чужестранным, так еще и смертельно больным.

Она, Ленка, в роддоме гнила в пря­мом смысле. Мать всерьез считала, что спасла ей жизнь, и наверное, так оно и было. Ленкина жизнь в род­доме не интересовала никого. Ее как спеленали после рождения, так больше и не распеленывали. Сгнила бы заживо, если бы не мать. В общем, счастливая встреча оказалась для Ленки.

Мать принесла ее домой, вымыла, накормила какой-то смесью, пере­одела, раны ей залечила, и стали они жить. Муж ее Витька то ли свык­ся, то ли по хуй ему было. Он к ре­бенку не прикасался, работал много и в домино играл.

Ленка была тихая-тихая, сама себя могла занять, не плакала никогда, только глазами черными зыркала из-под черных-черных волосиков. Даже когда обсиралась, не плакала, просто затаившись лежала. Даже когда есть хотела, просто причмоки­вала тихонечко и лежала — берегла силы, ждала. Генетическая, видимо, особенность — беречь силы для большего. Короче, мать с ней горя не знала, даже в кино ходила, остав­ляя ее одну дома, — Ленка спала, как убитая, и даже не ворочалась в пеленках.

Все было хорошо, но мать стала ее по­баиваться. А началось все с того, что мать уронила как-то раз конвертик с Леной, тот покатился по лестнице, катился долго, мать успела подумать уже все самое страшное. Подбежала, глядь, а там ни слезинки, ни грамма испуга, ни-че-го. Спокойные такие черные-черные глаза. Ну, мать тут струхнула, в дьявола она верила всегда. Про таких детей ей женщины в церквях рассказывали. Что, мол, не плачут, боли не боятся, дьявол в них сидит. Эта мысль матери не давала заснуть. Она даже стала Лену в дру­гой комнате класть на ночь. Ну, го­ворю, струхнула ни на шутку.

Через несколько дней, чтобы прове­рить догадку, решила Ленку ущип­нуть. Та после сильного щипка запи­щала. На коже остался красный след. Мать подумала, что фух, все-таки человек она, фух-фух. И стали они жить дальше.

А через два года мать родила. Де­вочку, дочку, свою, родную. Белень­кую, ясноглазую, щечки розовые, яблочко белый налив. Любимая, лю- бименькая, Оксанушка.

В этот раз мать забирали из роддо­ма с гармонистом и букетами. Лен­ка вместе с бабушкой дожидались дома. Праздничная кавалькада эта, во главе с пьяным Витькой, за ним вся родня и друзья, ввалилась в дом. Ленка искала мать глазами, нашла, кинулась к ней, а мать наклони­лась и счастливо предъявила Лен­ке бледное лицо новорожденной. Вот тогда Ленка заплакала впервые в жизни громко и отчаянно. Воз­раст тоже — два с половиной года, первый кризис, период самоиденти­фикации, а тут такой пиздец в виде бледного лица, розового ротика, сосущего сиську. То, чего Ленке не досталось — материнского моло­ка, — она жаждала страстно, ревни­во отпихивала от сиськи это белое тельце, тянулась сосать сама. Но мать это сильно смутило. Взрослый уже ребенок, ходит и говорит, какая сиська может быть? В общем, мать жестко отрезала все Ленкины по­ползновения. За это Ленка попыта­лась сверток придушить, но кто-то из взрослых увидел, всыпал Ленке лозину и окончательно закрепил ненависть Ленки к младшей сестре, свежему яблочку.

Росли они, как врагини. Мать про­водила много времени с Оксанкой, та была нервным, чувствительным, пугливым ребенком. Требовался особый подход. От матери она не отходила, спала в ее постели, си­дела только на руках. Боялась, до одури боялась свою сестру. И очень правильно делала, потому что Лен­ка с детства научилась (а может, и с рождения умела) строить козни, подставлять, обижать и воровать. Лупить Ленку мать начала лет с пяти. После кражи плавлено­го сырка в магазине. Со временем кражи стали покрупнее, а лозина толще. Оксана, видя регулярные порки, старалась быть максимально послушной. К приходу матери с ра­боты выучивала все уроки, убирала в доме, мыла посуду, причесывалась сама и садилась за пианино. Ходя­чая пропаганда идеального ребенка образцового воспитания.

Ленка же, как настоящий дьявол, на­чинала свой день с прогуливания школы, сигареты за углом, потом шла домой досыпать и спала почти до вечера. К приходу матери она старалась насорить там, где только что подмела и вымыла Оксана.