Упражнения

За ужином у них возник спор о Михаиле Горбачеве. Он наивный несмышленыш, если верит, что своей гласностью и перестройкой сможет либерализовать старую измотанную тиранию и при этом сохранить хоть какие-то рычаги воздействия, оставив партию у руля государства. Такова была точка зрения Питера. Нет, возражали ему Роланд и Дафна, он гений и святой, который понимал гораздо лучше, чем его соратники, что весь коммунистический эксперимент, с его насильно насаждаемой империей, с его инстинктом убийства и нагромождением лжи, обернулся уродливым провалом и что ему надо положить всему конец. Шампанское развязало языки и распалило страсти. Они спорили истово, на грани фола. Выступая с Дафной единым фронтом против ее мужа, Роланд подумал, что подошел сейчас к последней черте в отношениях с ней, которую никогда не осмелится переступить. Неожиданно бренди в конце вечера привело их в куда более миролюбивое состояние. Вместе они прибрались в кухне под ревущую на полную громкость «Жизнь на автобусном маршруте» «Аллигаторов». Валлийско-шотландско-английская версия каджунской музыки – которая сама по себе была вполне ублюдочной формой, придуманной французами, оказавшимися вдали от родины и углубившимися на две тысячи миль к югу, в самую глушь Луизианы. Все предметы вокруг приобрели приятную расплывчатость. Питер напомнил Роланду, что, когда они играли в «Ватаге», у них был один номер с каджунским звучанием. Роланд, правда, считал, что в той песне, скорее, превалировали традиции зайдеко. Они сошлись на том, что там прослеживались и те и другие нотки. Да какая разница? Вон поговаривают о близящемся конце апартеида в Южной Африке, демократии совершают триумфальное шествие по всей Южной Америке, Китай открывается миру, а теперь и огромный крейсер советской империи весь в пробоинах. И когда они уже собрались выйти из кухни, Роланд сделал громогласный вывод, что в новом тысячелетии, до которого осталось каких-то одиннадцать лет, человечество достигнет нового уровня зрелости и счастья. И на этой оптимистичной ноте они в последний раз сдвинули бокалы.

Чуть раньше было решено, что сегодня он заберет Лоуренса домой. Мальчишка спал, когда Роланд поднял его из кроватки Джеральда, завернул в одеяльце и понес вниз. Все трое распрощались в крошечном садике перед домом Маунтов, где туман, подсвеченный оранжевыми отблесками уличных фонарей, мягко обнимал их плечи. Ему было недалеко идти по безлюдным улицам. Двадцатикилограммовое тельце Лоуренса казалось невесомым в его руках. Перспектива трехдневной передышки, абсурдность и романтичность полета на частном самолете, даже хмельное ощущение вины при мысли, что он оставит Лоуренса одного, воодушевляло, когда он без особых усилий шагал по улицам, заставленным припаркованными машинами, мимо вытянувшихся в шеренгу скромных домов эдвардианской постройки. На какой-то краткий момент Мириам Корнелл оставила его в покое. Он в свое время с этим разберется. А пока – бежать! Он наслаждался пружинистой силой ног, вкусом зимнего городского воздуха в легких. Не то ли он чувствовал или хотел чувствовать, почти постоянно, двадцать лет назад, когда был подростком и потом в ранней юности – и у него была такая же легкая походка, и его обуревало предвкушение чего-то нового? Что бы там ни говорил джозеф-конрадовский Марлоу, юность Роланда еще никуда от него не делась.

* * *

Год назад, в конце августа, Роланд с Лоуренсом поехал в Германию. Отчасти он выполнял семейный долг, реагируя на настойчивые приглашения Джейн, которые она повторяла ему в каждом телефонном разговоре. Они с Генрихом еще не видели своего единственного внука, а Лоуренс заслуживал максимального семейного внимания. Роланда было несложно уговорить. Ему хотелось из первых уст услышать рассказ о приезде Алисы в 1986 году, о грандиозном скандале, о том, как она в тот раз выглядела. Он не собирался ее искать, уверял он себя. Он просто хотел знать.