Упражнения

Обволакивающая область высокого давления нависла над всей Европой. Лондон уже изнемогал от жары – самое время было взять короткий отпуск, пока лето не закончилось. Джейн сама предложила оплатить им авиабилеты. Каждый этап их путешествия приводил маленького мальчика в восторг. Ему уже было почти три года, и он имел право на отдельное место, в кресле у иллюминатора, на рейсе из Гатвика. Ему понравился поезд из Ганновера в Нинбург, и все шестьдесят пять минут поездки он сидел, прижав нос к окну. Такси до Либенау его восхитило, особенно громко тикающий таксометр и водитель, облаченный, несмотря на жару, в толстую кожаную куртку, который был подчеркнуто предупредителен с маленьким пассажиром. В ходе обычной беседы с водителем Роланд обнаружил, насколько деградировал его немецкий. Он с трудом подбирал существительные и путался в их родах. Он кое-как продирался сквозь аккузативы определенных артиклей. Приставки отрывались от глаголов и прицеплялись к посторонним корням. Порядок слов, который, как ему когда-то казалось, он освоил в совершенстве, теперь спотыкался о подзабытые правила: время предшествует образу действия, которое предшествует месту действия. Ему пришлось обдумывать каждую фразу, прежде чем ее выговорить. А это не так-то легко в бытовой беседе. До того как они въехали в городок, он пришел к выводу, что его немецкий, как и Алиса, остался в покинутом прошлом.

Генрих Эберхардт, флегматичный бюргер, оказался идеальным дедом. Когда Роланд с Лоуренсом вошли через деревянную калитку в высокой зеленой изгороди на широкую лужайку перед домом, выжженную палящим солнцем, Генрих стоял со шлангом в руке и наполнял водой детский пластиковый бассейн, покрытый мультяшными динозавриками, только что приобретенный им для внука. Лоуренс подбежал к деду и потребовал, чтобы тот его раздел. Не поприветствовав малыша, а только пробормотав «Ну-с…», дедушка присел перед ним и снял с него ботиночки на липучках. Потом отошел на пару шагов и, скрестив руки на груди, с улыбкой стал наблюдать, как внучек залез в теплую воду и пустился там в пляс, подняв вокруг себя тучу брызг, явно работая на зрителей. То, что ему так нравилось быть голеньким, заметил потом Генрих, выдавало в нем истинно германский дух.

Дальше – лучше. В доме, после того как Джейн попыталась обнять Лоуренса и дала ему холодного яблочного сока, они с Генрихом затеяли игру, которую продолжали все последующие пять дней. Лоуренс сидел у деда на коленях и учил его английскому.

В свою очередь Генрих учил внука немецкому. Мальчишка уже знал достаточно, чтобы сказать:

– Opa, was ist das?[86]

Генрих морщил лоб, изображая недоумение, и потом густым четким баском медленно проговаривал:

– Ein Stuhl.

Лоуренс повторял эти слова, потом приближал губы к лицу Генриха и восклицал:

– Стул!

Генрих повторял за ним. Он притворялся, будто не понимает по-английски, что было почти правдой.

С бабушкой Лоуренсу подружиться так же быстро не получилось. При ней он робел, сразу же увернулся от ее объятий, не поблагодарил за сок. Когда она с ним заговаривала, он прятался за ногами Роланда. Возможно, он с недоверием относился к женщине со смутно знакомым лицом, которая напоминала ему мамину фотографию. И ей хватало такта и деликатности не навязывать ему свое общество. Через полчаса, когда они сидели в саду под тенью ивы, малыш опасливо подошел к ней и положил руку ей на колено.

Соблюдая правила игры, которую он начал, она указала пальцем сначала на Генриха, потом на себя и очень медленно произнесла:

– Das ist Opa. Ich bin Oma[87].

И он понял. Все еще голенький, он стоял перед ними, потом ткнул пальцем в себя и произнес, как показалось Роланду, на безукоризненном немецком:

– Ich bin Lawrence. Das ist Opa, das ist Oma[88].

Раздавшиеся аплодисменты и смех вызвали у него такой восторг и прилив энтузиазма, что он тотчас убежал и принялся скакать по лужайке. Он запрыгнул в пластиковый бассейн и с криком стал шумно плескаться в воде, изо всех сил стараясь, как было понятно отцу, привлечь к себе внимание и заслужить еще больше похвал и признания.

– Он лапочка, – заметила Джейн.