Утро седьмого дня

Самое вездесущее и неуловимое из всех творений Божьих.

И океан, и капля, и нить, и сеть, и линия, и точка.

Время имеет множественное число: времена, времён. «Заблудился в бездне времён».

Оно — не то, что мы думаем.

Вот мы знаем, что у нас мало времени. Но что это значит? Чего, собственно говоря, мало? Мало возможностей то-то сделать и то-то не сделать? Оттого, что мало времени, меняется ли что-то в том, что нас ожидает?

Мы задаём Ксаверию вопрос: «Что нас ожидает?» И получаем вполне очевидный ответ: «Вы все умрёте». Значит, впереди у нас, у каждого, — нечто самое большое и главное, в сравнении с чем всё остальное пренебрежимо мало, ничтожно. Если эти мелочи удалить, ничего не изменится. Смерть будет — значит, она рядом и расстояние до неё (вчера, сегодня утром или десять лет назад) одинаково: миг. Бесконечно малая величина.

День — миг и сорок лет — миг. Все большие и малые промежутки времени равны общему расстоянию от начала до конца. Пришедший в конце двенадцатого часа имеет столько же, сколько трудившийся от начала первого часа.

Все мы, души человеческие, единым телом стоим перед небольшим каменистым холмиком, на котором три креста, и смотрим туда, наверх, где совершается чудо…

Но это я задумался о своём.

А дирижёр с палочкой-указкой говорит про то, что время в людях течёт по-разному.

— Прошлое не ушло, оно в человеке, и поэтому к нему стоит прибавлять нечто новое, ибо тем самым прошлое, накапливаясь, продвигается вперёд…[49]

Про апостолов, героев, подвижников и зодчих: в них времена — соединение концов и начал, плетение в вечность, где каждый узелок — напряжение души в миллионы вольт, как в молнии.

— Они как будто любили своё дело больше себя… Они чувствовали себя наследниками не только великих традиций, а частицами оных, отдавая ради этих традиций милую жизнь, быстро, как воины, или медленно, как зодчие…

Но сверхнапряжение сотворчества огнеопасно для Адамовых внуков, жертвенные носители молний уходят в открывшуюся им вечность. На смену являются смелые и самолюбивые жизнелюбцы; их время — недолгий, но сладкий полёт.

— Наследство, скопленное жертвенными предками, быстро растрачивается, и это производит обманчивое впечатление изобилия, почему и считается «расцветом»… Люди этого склада забывают прошлое и не хотят знать будущего. Они хотят жить сейчас и для себя.

«Расцвет» — лишь иллюзия благополучия, время разбрасывания камней. Азартные разбрасыватели уходят во тьму, растратив себя в круговерти успехов и неудач.

— Когда все их соперники исчезают, из щелей вылезают неистребимые посредственности.

Гроза прошла, впитались в землю небесные потоки. И что осталось? Увлажнённая и неподвижная почва: довольный собой обыватель.

— Время не интересует людей этого склада, потому что они не извлекают из отсчёта времени никакой пользы для той деятельности, которая их кормит. Историческое время останавливается…

А я-то кто во времени? Творец, расточитель или никто? Я сам не знаю, кто я таков. Я знаю только, что не хочу быть почвой. Ненавижу остановившиеся часы.

Но, оказывается, продолжает он, есть нечто худшее: лучезарные обитатели тёмных нор, отрицатели прошлого, ненавистники настоящего, идолопоклонники светлого будущего. А что такое будущее? То, чего у нас нет и чего мы знать не можем. Есть только наши в разной степени ложные представления о нём. Воображение, мечта.

— Прошлое отвергается как исчезнувшее, настоящее — как неприемлемое, реальной признаётся только мечта… Футуристическое восприятие времени действует на этническое сообщество столь губительно, что либо этнос гибнет целиком, либо гибнут «мечтатели»…

Во имя исполнения мечты они тянут нас в небытие.

Чёрный человек в кожанке. «Тов. Силевич»? И… Кто-то ещё.

«Съешьте, и откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло».

Кстати насчёт мечты.

Странное слово. Устремлённость в то, чего нет.

Смотрите-ка, вот Евгений вечером накануне катастрофы сладко размечтался, как поэт, и видит то, чего нет и никогда не будет. А новый день настал, и вот он без шляпы, верхом на каменном звере, сидит и с отчаяньем глядит в сторону Смоленского кладбища, туда, в эпицентр небытия, где буйными водами уже, быть может, проглочена его мечта.

Что же это?

…Или вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землёй?

Теряя плод своего воображения, он теряет себя. Как будто ударили по голове, и, оглушённый шумом внутренней тревоги, он уже не может слышать того, что на самом деле.

И вдруг мы с изумлением видим: декорации меняются, молодой Евгений превращается в скукожившегося щуплого старичка, который, прижавшись плечом и щекою к остывающей печке, бормочет:

— Что-то случилось! Что-то слукавилось! Кто-то из «бедной ясли» вышел не тот!

И, чуть не задохнувшись и болезненно сглотнув, бормочет снова:

— Тройка, семёрка, туз… Он сошёл с ума. Не было болезни. Но он уморил себя голодом. Застыв, обледенев от ужаса…