«Уцелевший» и другие повести

– Да могу, наверно. Да только что толку? Так это, если порыпаться немного… – Плечами, видать, чуть повел – вздыбилась подо мной земля, трещины пошли такие, что голова внутрь пролезет. – Ну, да, могу, если что, да только что с того?.. – опять пригорюнился да обмяк, успокоился.

– Что ж ты тут тогда делаешь? – спрашиваю.

– Что делаю? Да смерти, наверное, жду. Только Батька забирать меня вот не хочет: гневается на меня вот, видать… Трижды уж отрекался от Него.

Ух, коль трижды уж отрекался, это уже серьезно. У нас от Солнца отрекаются, когда уж точно на тот свет собираются: мало ли, куда душа, пока к Батьке летит, попасть может? Может, там Батьку не любят и душе до Него долететь не дадут. А тут чистая, вроде, и чистая, всегда и соврать чего можно, если что… А как до Батьки долетишь, там уж Он Сам разберется. Он же всех нас, сынков своих да дочек, как облупленных знает…

– Ну, тогда, коль будешь там, передай моей бабуське, что вспоминаю ее часто, что не хватает мне ее… – говорю. Принято у нас так, чтоб чрез того, кто на тот свет собрался, послания передавать.

– Бабке твоей, говоришь? Ладно, коль буду там, передам. У меня тож бабка хорошая была…

Помолчали.

– Ну так это, пойду я? – спрашиваю осторожно.

– Да иди, конечно, иди. Это ты на Край земли, что ль? – носом на клубок показал.

– Ага, туда, – отвечаю.

– Ну, сходи, посмотри. Я был. Оттого, может, теперь и здесь.

Всё, не видит да не слышит меня уж больше: глаза дымкой туманной заволокло. Обошел его потихонечку и, оглядываясь, – вперед. Клубок мой меня догнал – да обогнал, впереди, веселый дурачок, побежал. Да и я за ним.

За дымкой морозной, туманной – город. Старый, извеку здесь начался; а то и вовсе всегда тут был. Каменный, стены высокие, большой, высокомерный, смотрит снисходительно сверху на меня. А я топчу иду, по сторонам дороги зыркаю, весело, мешок за спиной бух-бух-бух весело! Клубок понагнулся да в руку взял (сам ко мне в руку запрыгнул): чего людям чужим глаза мозолить… Да только показалось мне, что и в руке он мне как-то говорит, куда идти…

Чем ближе становился город, тем шире становилась тропка; так и превратилась в дорогу. Повозки меня обгоняют, кричат насмешливо; один раз кнутом хотели огреть – увернулся, камень вслед в спину кинул – попал. Так и иду, веселый. Ворота уж скоро.

…Суета, суета, суета сует здесь. Все снуют – из улицы в улицу, из двери в дверь. Конные по каменным улицам цокают, гордые вороные лошади, морды кверху. Иду из улицы в улицу – мне без разницы куда, виляю в стороны, и за спину себе. Издалека в одной улице вижу толпа стоит, рыла кверху пялит да пальцами наверх показывает. Подхожу, становлюсь сзади. Как же я их все-таки больше! Харя моя белая рыхлая да волосья русые над ихними головами торчат, будто мяч тряпичный на кочковатом поле лежит. Все зенки пялят на высокое окно в верху богатого терема; нет никого там, лишь ветерок занавески колышет. Баба ли, девка в окне появилась, руки в подоконник сильно уперла. Волосы у ней могутные, русые, в косу собраны, а коса вьюном-колосом наверх уложена. Глаза нутряные, васильковые, в глаза твои посмотрят и до земли насквозь и прожгут. Бр-р-р!! Красота у этой девки неземная, Батька Солнышко как ее ро́дил, так, поди, и посейчас удивляется, а ей, надменной, и Он сам, поди, не указ.

Глазами та девка всех сверху обводит, во всех вглядывается, да говорить ей нет желания. Замерли людишки внизу, окостенели. Парни, да мужики, да де́ды здесь, да баб несколько. А, вон, есть и заморские мужчины, чурбаны на голове, штаны широкие – равно пялятся, бороды черные оглаживают, языком цокают, по-нашему, поди, ни бельмеса.

– Ну, соколики мои, кому здесь сызнова житя надоела? – смеется чудо-девка, ухмыляется недобро.

– Не пужай, Василиска, не пужай – дело говори! – слышится то там, то тут из толпы.

– Ну, а коль дело, говорите, будет вам дело. Сходите вы, соколики, до Яги-бабы да спросите у ней, дуры страмной, вонючей, гребень ее расчудесный для меня, а то, мол, у меня, у Василисы Прекрасной, волосы больно живучи стали, спасу с ними нет…

Молвила то девка да ну как косу свою и враз и распусти. Ударила ее сзади волна русая, могутная по спине да по ногам – аж шатнуло девку в окошко. Ахнула толпа. Такие средь мужиков нашлись, кто без чувств памяти лишился да обмяк прямо на мостовую.

– А то на кой он ей, у ней ж, поди, всего три волосинки и осталось! – смеется злая девка. – Кто принесет мне гребень Бабы-яги, за того я замуж и пойду. А то еще и подумаю! – засмеялась опять Василиска недобро.

– Ну, чего, молодцы, кто на смерть верную пойдет? – смеется, зараза, словно камнями самоцветными всех внизу одаривает.

Шепот внизу поднялся, все переминаются. Никому неохота к Яге-бабе в гости по доброй воле идти. Смерть-то ведь ужасная будет. Съест ведь. Съест и не подавится.

– Я пойду, – говорю. Сам для себя неожиданно сказал.

– А? – как дура, руку к уху приложила, вниз понагнулась. – Кто это говорит?

– Я пойду, – повторил.

Зачем сказал, не знаю. Клубок только в руке повертелся да поуютнее устроился. Видать, согласен. А, может, он мне и сказал.