«Уцелевший» и другие повести

Откинулась девка назад, руки на груди высокой, что обе из-под сарафана на тебя нагло смотрят, заложила да рассматривать меня, довольная, стала. Молчит долго, в свое удовольствие смотрит.

– А подь-ка ты сюды. Подымайся, подымайся, не бойся, стража пропустит. А вы подите уж, постыло на вас смотреть… – рукой махнула, отворачиваясь.

Побрели мужики, да парни, да деды кто куда, в затылках чешут да охают, а бабы ее бранью такой, уходя, кроют, что слушать страмно и говорить грех. «Вот ужо девка не сечена…» – думаю, да и пошел к крыльцу.

Лестница винтовая, крутится-крутится все вверх. Окошки маленькие встречаются –неба синего капли из них только и видать.

Сколько поднимался – не знаю. Запыхался сильно́. Дверь предо мной – крепкая, с затворами, дубовая. Не иначе, как прямо в ее горницу. Постучал пальцами. «Да, – думаю, – чего уж я?» – да ногой пару раз и вдарил.

Открыла, вперед пропускает. Зашел таким павлином-корольком, огляделся.

– Проходи, садись, – рукой повела.

Кровать у нее, вижу, большая, добротная, перина, видать, мягкая. Не заправлена кровать, разбросанная. Будто теплая еще, будто встала только недавно, хотя уж вечер глубокий синий подступил. Столик тут же маленький, на одной стене – занавески, только что занавешивают – непонятно. Постоял, головой повертел, да от наглости да страха к ним и подошел. Руку протянул отдернуть – она лишь крякнула. Образа там Батькины оказались. Вот уж не подумал бы от нее.

Смотрит на меня, приготовившись, что, может, на смех ее подниму. А мне-то зачем? Только и правда как-то странно. Пообмяк я от того даже… Походил, руки за спину, осмотрелся.

– Да вон на кровать хоть и присядь, – рукой показала. А сама исподтишка на меня смотрит. – Да ладно тебе!.. – это я хотел одеяло откинуть. – Чего ты… – не договорила. – Будешь вино?

Подумал трохи.

– Буду, – говорю.

Две чары разных – повыше и пониже – из углубления сразу неприметного справа от образов достала – серебро от времени позеленевшее (а одна из них, видать, пользованная чаще), – там же и кувшин с вином да кувшин с водой. Чары на стол поставила. Вино сверху полилось красное, задиристое, густое…

– А ты чего, поди, думал, что я, как все девки, только брагу бесхмельную да квас пью? – засмеялась опять недобро, на меня исподтишка смотрит.

А я ничего и не думал.

– Батя мне привозит. Немного. Самого вкусного. Всегда он меня, как мальчишку, воспитывал! – смеется уже по-хорошему, глаза лучатся. Себе водой разбавила.

– Тебе разбавить? – спрашивает.

– Нет, – говорю. Зачем так сказал?

Выпили мы с ней – ух, и крепко то вино, когда неразбавленное! – да понагнулась ко мне, поцеловались. Кожа у ней – не отлипал бы, телом бы всем своим приник к ней, да вовек и не отлипал, так бы и помер… Пахнет от нее крепкою ею, да волос ее лён пахнет – вздрогнул я медленно, крупно, тряснуло меня будто что. Ну, ничего, быстро в себя пришел, оправился. Выпрямилась девка, смотрит на меня, и будто ухмыльнуться хотела сначала по привычке, да потом что-то не стала, внимательней еще посмотрела.

– Как звать тебя? – спрашивает.

– Иваном. Купеческого роду. Ну, то есть сначала крестьянского были, а потом…

– А ну-ка дай сяду с тобой рядом… – сарафан рукой поджала, рядом присела. – Ну, рассказывай, кто таков. Да только не прибедняйся: клубок-то я у тебя в руке еще сверху заприметила. – Ох, серьезная девка: говорит – не шутит.

– Да чего рассказывать, – говорю да и клубок, раз уж заметила, на стол положил. – На Край земли мне надо, смысл жизни посмотреть. Ну, и этот вот вечно со мной, – киваю. – Клубок мой на столе от слов этих шевельнулся, забавный.

– А чего пошел, что тебе дома не сиделось? – спрашивает.

– Опостылело мне все, – отвечаю. – Кажется, что кабы кого не убил – себя б убил.

– Чего это ты так? – ласково уж спрашивает да по руке незаметно гладить начала.

– Да не было мне радости в жизни, Василиса. Чего я только не пробовал… – ухмыляюсь. Вино, чую, меня сызнутри раззадоривать недобро начало. Не люблю себя таким. Не к добру у меня это всегда так начинается. – Да чего? Девок дворовых имал, науку книжную прочел от корки до корки, смерть уж от скуки ходил-искал, где только мог, да не нашел, с отцом вот еще не сошелся – черный он у меня да крепкий, убил бы его, иногда кажется, да мамка у меня добрая, хорошая, хоть и дурковатой, как забеременела, после одного случая стала… Не любят там у нас меня, – говорю. – Что умный, не любят, что над ними всеми смеюсь, не любят.

Руки в колени упер, головой вниз сижу.

– Ну, полно тебе, полно… – Лицо ее предо мной появляется, губы сочные да налитые, целует в губы. – Не такой уж ты, я вижу, и плохой, как на себя наговариваешь… – Приятно и мокро стало. Еще хочу, чтоб поцеловала.