«Уцелевший» и другие повести

Еще целует. И еще. Руку на грудь ей кладу – груди под тканью сарафана жесткой да неровной теплые, будто живые они у ней там, мне навстречу подались. На кровать ее сильномягко толкаю – падает, хотя сама б меня толкнула – мало б не показалось, смеется грудно. На нее сажусь, руки ей в плечи упираю, в глаза смотрю. Сама на меня молча смотрит, внимательно, ничего не говорит. Целую ее; чуть-чуть – и отворачивается мягко; и опять смотрит. Привстал, сарафан поднял. Гляжу, какая она там белая и гладкая. Вошел в нее, покачиваю медленно и чтоб себе сладко было – она вздохнула и все смотрит. Вот, глаза у нее туманиться начали; но и возвращается обратно. Смотрела-смотрела, туманились-туманились – потом распахнулись во всю глубину, вздохнула громко, руки мне сильно сжала и в кровать обмякла. А я уж давно того и ждал – на живот ее теплый разлил; да еще долго толчками шло. И тут она как давай смеяться; сначала тихо, даже не понял сначала, что такое, испугался и напряглось все, а потом громко; да счастливо так, просто, по-детски, как девочка маленькая.

– Ты чего смеешься? – как-то смущенно спросил.

– Ну так, это… – рукой туда повела, – вот и смеюсь! – И опять, заливисто да задорно. Сарафаном по-простому с живота утерла, будто со стола после ужина, на локоть один привстала, чтоб лучше меня видеть.

Отсмеялась, что-то свое вспомнила. Глаза опять затуманились, да уж по-другому.

– Ну, Иван, а теперь иди. Гребень мне тот костяной принеси. Хочу я его. – Вот она, опять та девка-гордячка, во всей своей гордыне да красе.

Голым себя почувствовал, захолодало. Встал, оправился.

Встала и она, гребень обычный взяла, волосы вычесывать начала с осмыслом, меня тут будто уже и нет.

– На что тебе гребень-то? – спрашиваю. – Посмотрела уже, как на букашку какую надоедливую.

– Почто тебе знать? – Хотел было уж сказать, что без толку мне, а она все ж отвечает: – Как родилась я, у мамки моей тогда тот гребень Яговский был. Как уж к мамке моей попал, не проси, не скажу. – Да я и не хотел… – Никто не знает, а пуповину чрез него мне перерезали, как родилась я; оттого-то и силы во мне женской столько… – Посмотрела на меня, что меня аж передернуло. – На ночь под подушку коль его положить, суженый твой приснится. Аль расчесать им голову мужчине любому – твой будет. Только на виду оставлять его нельзя. – Отвернулась от меня, расчесывается. – Страхи все он снимает, когда чешешься им, – сказала. – А гонится кто за тобой, брось его назад через левое плечо – лес такой большой, густой да дремучий сделается, что руки меж деревьями не просунешь да кругом в три года не обойдешь. Много еще чего у гребня того есть – всего тебе говорить не буду.

– Да ладно, принесу, – говорю. Только как – сам ума не приложу.

Клубок со стола взял да к двери попятился. Оглянулась на меня, расчесываться перестала, внимательно посмотрела.

– Иди, Вань, иди. Я тут буду. Никуда мне отсюда не деться до скончанья веку… – «Вот это еще с чего?..» – подумал. – А придешь да принесешь – замуж за тебя выйду. Пора мне уже. – Последнее будто себе самой сказала. Отвернулась – и опять в зеркало смотреться да волосы свои любить.

Вышел сверху вниз обратным порядком да по мостовой меж домами и пошел. Луна предо мной да надо мной, светит мне наперед, собаки воют да шаги гулкают меж домами. Хорошо, красота!

За городец вышел – поля там, да холмы, да горы вдалеке.

– Солнце на́ помочь тебе, знакомый! – кричу, издалека подходя, пастуху, что коз пасет. – Что за горы там, отец, впереди, как прозываются? – уж подойдя, старого, в ошмотках, воняющего мочой пастуха спрашиваю, да в сторону на козичек его беленьких чистеньких гляжу.

Зыркнул на меня пастух чумовыми глазами да как чумовому же и отвечает:

– Чьих будешь-то, сынок? Не местный, чай? За полями этими да за лугами – Пучай-река, а за нею – горы, Сорочинскими прозываются. Да только нет к реке той да горам ходу людям: змеюка там живет, о трех головах, огненная. Ты, милок, воротись-ка набратно да путь себе другой найди. Негоже людям самим к Змею идти. Его уж и Добрыня убоялся, сбежал оттого от князя Владимира нашего Красно Солнышко.

– Что ж это он сбежал, отец? – спрашиваю.

– Так ведь сказал ему Володимир на пиру племянницу свою Забаву свет Путятишну из когтей Змеиных высвободить, а Добрыня пообещать-то при всех пообещал, а наутро по совету родныя своей матушки Амельфы-то свет Тимофеевны из Киева и утеки. Только его и видели!

– Нет, бать, туда-то мне и надо. А с чего – не стану я тебе сказывать, а то ты с козичками своими за меня истрясетесь. Пойду я. Свет те в помощь! – Сказал я то да и спустился с холма, пошел по полям, по лугам, да прямиком к горам тем Сорочинским.

Травы, травы, веют, веют! Иду по колено в траве высокой, она колышется, меня колышет, темно-зеленая… Пахнет отовсюду, что – ай!