«Уцелевший» и другие повести

…Катится мой клубочек вперед и катится, а я все иду за ним да иду, не останавливаюсь ни на часок. Долго ли, коротко ли, вёдром ли, погодкой ли, шел по полям аль по лугам, в овраги ли спускался али речушки мелкие вброд переходил – ай, весело ножки мочить да под солнышком под жгучим! – а дошел до широкой спящей реки пред горами. Поле раскинулось, лужок, а за ним – река дремлет, в дреме сна во́лны под собой перекатывает. Неужно она и есть, бурливая Пучай-река? Ай, что это? Что копошится в траве, вьюном вьется, да в клубки сходится, да расходится снова? Пригляделся вниз – змейки малые, играются, в салочки, али еще что у них. Улыбнулся, да понагнулся поближе разглядеть. Не видал такого: змейка бы змейка, ужики словно, да каждый тот ужик тоненький, как снурок, да о трех головах. Не сообразил вовремя, рука сама потянулась ужика одного погладить – а он возьми и ощерься. Да ощерился-то страшно: встал на дыбы, на хвосток свой тонкий – мне по колени оказался, – да тремя своими головами зубастыми в лицо мне захотел. Отпрянул я назад, чуть оземь не брякнулся. «Эге, – думаю, – да то не ужики…» Пригляделся к другим – точно, все снурки те тонкие о трех головах. «Детки то Змея Горыныча, играются во чистом поле…» – понял.

Обошел я клубок тот змеиный да к речке спустился. Тиха Пучай-река да незлобива, словно ложбинушка дождевая. Вошел я в реку прямо в одеже: пускай пыль дорожная с нее сойдет. Забурлила тут Пучайная, вздыбилась. Подхватила меня струя невидимая, огненная да как давай крутить! Огонь из нее сечет, охватило меня пламенем с головы до ног. «Ну, – думаю, – все, сгорел!» Ан нет, пламя вкруг меня вертится, ныряет-вскидывается, а меня не жжет. Повертело меня в струе огненной да и кинуло в струю вто́рую. Шпыщ-щ-щ! – искрами завихрело вкруг меня. Словно веретено я да искры те сам вкруг себя и высекаю! У-ух! Не успел я испугаться, как подхватила меня струя третия, сильная, да понесла меня куда-то уверенно, куда – ей только самой ведомо.

Катит меня на спинке та струя да вертит, смотрю, за поворотом – входит Пучайная прямо в гору да заносит меня под свод пещеры каменной, да вниз, в темноту спускает. Качусь я, лечу и падаю в полутемени, а куда падаю – сам не знаю. Ну, думаю, расшибет меня сейчас о камни бо́льшие, камни острые. Ан нет, поднесла меня Пучайная к бережку в пещере каменному да на бережок тот ласково и подбросила. А сама и была такова! Да одежу на мне сухой оставила. Чудеса!

Приподнялся я да огляделся. По всему – нора то Змеева. Закрыт вход в ту нору дверью бревенчатой, а подперта та дверь подпорами железными да закрыта засовами медными. Лампа какая-то масляная от сквозняка чуть покачивается, вход в ту нору слабо освещает. «Эге, – думаю, – как же я в нору-то заберусь?» Походил я, походил вкруг той двери запертой, да и попробуй подпоры руками. Промялось железо в ладонях, будто тесто застаревшее. К двери глаза тогда поднес – трухлява стала та дверь, что твой пень. Рукой ее негромко, вроде, толкнул – рассыпаться стала дверь щепой, засовы медные, истлевшие, вниз попадали. Стукнул по двери всего разок – рассыпалась дверь совсем.

Пыль поднялась. Ничего впереди видеть не стал. Чихнул. Чихнул вдругорядь. Сопли вылезли. Пыль оседать стала, шарканье послышалось вдалеке, покашливание. Будто кто по полу каменному шаркает сюда.

…– Поломал? Вот поломал? – Змей Горыныч с обиженно светит себе под ноги, в деревянные трухлявые обломки, да кверху лампу масляную задирает. – Я теперь сколько дверь эту опять делать буду?

Я и испугаться толком не успел. Выплыла на меня сначала из норы лампа масляная. Змей мельче оказался, чем я думал. Намного мельче. Пузо большое круглое внизу, а кверху – на шее длинной три головы. Как груша похож он. Изумрудно-зеленая. Только шея спереди белая. Ножки маленькие, ступни, наверно, когтистые, только того не видать: на ногах у Змея туфли домашние остроносые вдеты, наподобие заморских. Да, видно, заморские и были: ему-то что, он с крыльями… Маленькими, по бокам круглого тулова. Нестрашный змей оказался. Только изо ртов его смердило неприятно – гнилью какой-то. Да на средней голове шапка еще была – старая, продранная – наподобие греческой. Потом сказал, по неделе на каждой голове эту шапку носит, а то обижаются они крепко, когда одной чего больше достается.

– Ладно, пошли, потом новую поставлю. А то Забава уж тебя заждалась. Накрасилась даже… – Показалось, другая голова сквозь зубы прибавила «дурища». – Маслица сейчас только подолью… – вынул из-под крылышка мутный бутылек и, поднеся ближнюю голову к лампе и близоруко щурясь, аккуратно подбулькнул в нее масла. Пробку плотно закрыл. – Звать-то тебя как?

– Иваном, – говорю.

– А я – … Ну, ты понял… – на меня посмотрел.

Я кивнул.

– Ну, пошли…