Узорный покров (The Painted Veil)

They looked upon the physical side of her condition with robust common sense, for they were the daughters of peasants and fishermen; but in their childlike hearts was awe.	Физическую сторону ее состояния они воспринимали вполне здраво, ибо были дочерями крестьян и рыбаков; но детские их сердца были полны благоговения.
They were troubled by the thought of her burden and yet happy and strangely exalted.	Мысль о бремени, которое она носит под сердцем, тревожила их и в то же время вызывала душевный подъем.
Sister St Joseph told her that they all prayed for her, and Sister St Martin had said what a pity it was she was not a Catholic; but the Mother Superior had reproved her; she said that it was possible to be a good woman - une brave femme, she put it - even though one was Protestant and le bon Dieu would in some way or other arrange all that.	Сестра Сен-Жозеф говорила, что все они за нее молятся, а сестра Сен-Мартен выразила сожаление, что Китти не католичка. Но настоятельница побранила ее и объяснила, что и протестантка может быть хорошей женщиной -une brave femme - и le bon Dieu[16] так или иначе все это уладит.
Kitty was both touched and diverted by the interest she aroused, but surprised beyond measure when she found that even the Mother Superior, so austere in her saintliness, treated her with a new complaisance.	Китти и трогало, и забавляло, что она вызывает такой интерес, но по-настоящему ее удивило то, что даже настоятельница, столь строгая в своей святости, стала относиться к ней по-новому.
She had always been kind to Kitty, but in a remote fashion; now she used her with a tenderness in which there was something maternal.	Она всегда была добра к Китти, однако не снисходила до нее; теперь же проявляла к ней чуть не материнскую нежность.
Her voice had in it a new and gentle note and in her eyes was a sudden playfulness as though Kitty were a child who had done a clever and amusing thing.	И голос ее звучал по-новому мягко, и в глазах мелькали веселые искорки, словно она любовалась Китти, как смышленым ребенком, сумевшим заслужить ее расположение.
It was oddly moving.	Китти все это умиляло.
Her soul was like a calm, grey sea rolling majestically, awe-inspiring in its sombre greatness, and then suddenly a ray of sunshine made it alert, friendly and gay.	Словно в эту душу, спокойную и величавую, как серое море, пугающее своей сумрачной мощью, внезапно проник луч солнца, и оно ожило, подобрело, повеселело.
Often now in the evening she would come and sit with Kitty.	По вечерам она теперь часто заходила посидеть с Китти.
"I must take care that you do not tire yourself, mоп enfant," she said, making a transparent excuse to herself, "or Dr. Fane will never forgive me.	- Я должна следить, чтобы вы не переутомлялись, дитя мое, - сказала она однажды, явно выдумав себе оправдание, - а то доктор Фейн ни за что мне не простит.
Oh, this British self-control!	Ах эта британская сдержанность!
There he is delighted beyond measure and when you speak to him of it he becomes quite pale."	Вот ведь он какой, себя не помнит от радости, но, стоит заговорить с ним про это, сразу бледнеет.
She took Kitty's hand and patted it affectionately.	Она ласково потрепала Китти по руке.
"Dr. Fane told me that he wished you to go away, but you would not because you could not bear to leave us.	- Доктор Фейн рассказал мне, что советовал вам уехать, но вы отказались, потому что не хотели расстаться с нами.
That was kind of you, my dear child, and I want you to know that we appreciate the help you have been to us.	Это очень похвально, дитя мое, и не думайте, что мы не ценим вашей помощи.