V.

Собственный отец Монтаугена умер не так уж и давно, как-то ввязался в Кильское восстание. То, что сын о нем сейчас думал, указывало, должно быть, что Годолфин в этой комнате – не единственный, кого «навещали». Покуда на их якобы уединенную башню налетала пирушка и кружила вокруг нее фантасмагорией, смазываясь, на стене по ночам все более отчетливо прорисовалась одна стойкая проекция: Эван Годолфин, которого Монтауген никогда не видел, разве что в сомнительной флюоресценции ностальгии, для него нежеланной, ностальгии, навязанной ему тем, что он уже начал рассматривать как коалицию.

Но вот через внешние пределы его Versuchsstelle[145] приблизились тяжелые шаги. Слишком тяжкая поступь, решил он, для возвращающегося Годолфина; поэтому Монтауген еще раз искусно вытер десны о постельное белье и дал себе сверзиться с кровати и закатиться под шпалеру атласного одеяла, в этот прохладный пыльный мирок старых фарсовых шуток и такого количества беззаботно-подверженных-тридцати-трем-несчастьям любовников в реальной жизни. Проделав дырочку в покрывале, он выглянул: взор его уперся прямо в высокое зеркало, отражавшее, скажем, треть круглой комнаты. Дверная ручка повернулась, дверь отворилась, и в комнату на цыпочках вошел Вайссманн, облаченный в белое платье по щиколотку, с оборками у ворота, корсажем и рукавами, года 1904-го, пересек границы зеркала и снова скрылся где-то возле сферического оборудования. Ни с того ни с сего из динамика грянул утренний хор, поначалу хаотично, но со временем – преобразуясь в мадригал из глубокого космоса на три-четыре голоса. К ним интервент Вайссманн, за пределами видимости, добавил еще один, фальцетом, – чарльстон в минорной тональности:

Вот сумерки начнут спускаться,
Мир, брось
Вращаться;
В часах осипла вдруг кукушка –
Не скажет, что за полночь, душка.

Никто сейчас на всей планете

Нам не
Ответит, здесь
Только ты, я, ночь
Да черный малыш-шамбок…

Вернувшись в зеркало, Вайссманн держал в руках еще один рулон осциллографа. Монтауген лежал среди комьев пыли, не чувствуя в себе никаких сил заорать держи-вора. Волосы лейтенант-травести разделил себе на прямой пробор и смазал ресницы жирной тушью; они, хлопая за стеклами очков, оставляли темные параллельные мазки, поэтому каждый глаз будто выглядывал из собственного тюремного окошка. Проходя мимо отпечатка на покрывале – недавно это место занимало цинготное тело, – Вайссманн (как помстилось Монтаугену) оделил его жеманной кривой улыбочкой. После чего исчез. Вскоре после сетчатки Монтаугена удалились, на время, от света. Или же предполагается, что они так поступили; либо это, либо Под-Кроватью – страна гораздо страньше, нежели о ней грезят дети-неврастеники.

С таким же успехом и каменщиком можно было стать. В голове это прояснялось медленно, однако заключение неопровержимо: ты ни в каком смысле не убивал. Сладостное ощущение безопасности, восхитительная утомленность, с которыми шел уничтожать, рано или поздно сменялись весьма любопытной – не эмоцией, ибо отчасти она, очевидно, состояла из отсутствия того, что мы обычно зовем «чувством», – «функциональной договоренностью» было бы ближе по смыслу; оперативным сочувствием.

Первый явный случай, что он припоминал, произошел однажды на марше из Вармбада в Китмансхуп. Его подразделение зачем-то перемещало партии готтентотских пленников – вне сомнений, для верхних эшелонов это имело смысл. Переход был на 140 миль, обычно занимал неделю – дней десять, и задание это никому особо не нравилось. Многие пленники по дороге умирали, а это означало, что нужно остановить весь караван, найти сержанта с ключами – он, казалось, вечно отстает на несколько миль и валяется под деревом kameeldoorn[146] мертвецки либо еще полумертво пьяный, – затем возвращаться, размыкать ошейник на помершем; как-то перетасовывать шеренгу, чтобы вес освободившейся цепи распределялся равномернее. Не вполне чтоб черным легче стало, просто утомлять их больше совсем уж необходимого никому особой охоты не было.